Публика и конкурсанты были сбиты с толку. Разве вечер еще не закончен? Не совсем, мне надо обсудить с мистером О’Коннеллом, классным руководителем Алби, расхождения в подсчете баллов.

Мистер О’Коннелл прикрыл рукой микрофон:

— Вы точно хотите это сделать?

— Да. Полагаю, что да.

Тем временем в зале воцарилась мрачная и зловещая атмосфера трибунала, где судят военных преступников. Я искренне надеялся, что мое вмешательство будет воспринято в том же легкомысленном ключе, в котором проходило мероприятие, но родители неодобрительно качали головой и поспешно натягивали пальто, и тем не менее пересчет продолжался, как мне показалось, целую вечность, пока в полупустом зале не объявили, что наши «Череподробилки», вполне оправдав свое название, опередили соперника на полбалла! Я бросил взгляд на своего сына. Он не выкрикивал приветствия. Не вскидывал вверх кулаки. Он сидел на скамье, схватившись за голову, а Райан обнимал его за плечи. В гробовом молчании мои соратники-Череподробилки разделили прибыль: ваучеры на десять фунтов, которые можно потратить в местном садовом центре, и мы прошли на школьную парковку.

— Мои поздравления, Дуг, — ухмыльнулся Майк, стоявший возле своего «форда-транзита». — Ты показал нам, кто тут босс! — И, гнусно подмигнув моему сыну, добавил: — Твой папа — гений!

В древности мы бы просто сошлись с ним один на один, вооружившись дубинами и камнями. Возможно, так оно было бы лучше.

В общем, наша троица ехала домой в гробовом молчании.

— Пока я жива, чтобы больше никогда, слышишь, никогда никаких разговоров об этом вечере, — тихо сказала Конни, отпирая входную дверь.

А мой сын? Он, ни слова не говоря, поднялся в свою комнату, полагаю по ходу дела размышляя на тему, какой у него умный отец.

— Спокойной ночи, сынок! До завтра!

Я стоял у подножия лестницы, смотрел ему вслед и думал, не в первый и, увы, не в последний раз, какое все-таки ужасное чувство — тянуться за чем-то и понимать, что отчаянно хватаешься за воздух.

Я внезапно проснулся, мокрый от пота и дрожа как в лихорадке. Светозащитные жалюзи слишком хорошо выполнили свою задачу, и я оказался запертым в черном ящике на дне океана. Я нашарил кнопку на стене возле кровати — и металлические полоски жалюзи сразу разъехались, впустив внутрь слепящие лучи утреннего солнца, яркого, как в середине дня. Прищурившись, я бросил взгляд на часы — почти семь утра. Мадрид. Я был в Мадриде, и меня ждала встреча с сыном. До нашего свидания еще уйма времени. Я лег обратно в постель и постарался унять сердцебиение, но сырые простыни неприятно холодили тело, и поэтому я прошлепал к окну, увидел голубое небо, начинающую оживать Гран-Виа, новый чудесный день. В результате я принял душ и облачился в купленную накануне одежду.

За завтраком я умял приличную порцию вкуснейшей ветчины и зернистого омлета, а потом ознакомился в Интернете с новостями из дома, причем без привычного чувства изоляции, непременно сопровождающего заграничные поездки. Тогда «заграница» казалась чем-то очень далеким, оторванной от британских средств массовой информации, но сейчас — вот, пожалуйста, все в режиме онлайн: привычная сборная солянка из ярости, сплетен, коррупции, жестокости и плохой погоды. Боже правый, и стоит ли тогда удивляться, что Алби оттуда сбежал?! И чтобы немного поднять кислое настроение, я решил собрать информацию о Мадриде, сразу открыв в Википедии страничку о «Гернике» Пикассо, на случай если мы с Алби все-таки захотим на нее взглянуть. На ступеньках Прадо в одиннадцать. А сейчас еще и восьми нет. Я решил отправиться на прогулку.

Мадрид мне, пожалуй, понравился. Местами богато украшенный, местами шумный и неряшливо торгашеский, грязный и не слишком претенциозный, он как прекрасное старинное здание, заклеенное рекламным листками и покрытое граффити. И чего тогда удивляться, что Алби отправился именно сюда?! Возможно, я ошибаюсь, но у меня возникло стойкое ощущение, что здесь, в самом сердце города, живут обычные люди, чего уже давно нет ни в Лондоне, ни в Париже. И хотя я бродил, руководствуясь исключительно бесплатной картой из отеля, к девяти сорока пяти я успел удалиться на приличное расстояние, а потому развернулся и поспешил к Прадо.

Небольшая группа туристов, воодушевленных предстоящей встречей с прекрасным, уже топталась перед дверями в ожидании открытия, словно покупатели во время январской распродажи, поэтому я поспешил встать в очередь, пытаясь унять волнение. «И что вы ему скажете?» Как ни старался я отогнать подальше вопрос, который когда-то задала мне Фрея, мозг мой усиленно работал в поисках ответа, однако в голове была лишь какая-то каша из извинений и оправданий. Каюсь, я был виноват, и тем не менее в душе затаилась обида на то, что Алби сбежал, тем самым украв у нас эти каникулы, возможно последние каникулы втроем. И от него ни слуху ни духу, ни единого словечка! Он что, хотел заставить нас волноваться? Ясное дело, хотел, но неужели так трудно ответить на звонок? Неужели ему настолько наплевать на наше душевное спокойствие? Голоса в голове потихоньку начинали звучать возмущенно, а ведь сейчас самое главное — сохранять спокойствие. И чтобы дать себе передышку, я поплелся в Прадо с намерением утрясти один мучащий меня вопрос.

— Это Пра-до или Прэй-до? — спросил я даму в билетной кассе. У меня в голове был полный сумбур, и поэтому приятно было узнать, что я ничего не перепутал[60]. — Пра-до, — пробормотал я, словно смакуя слово. — Пра-до.

Я сразу понял, что музей какой-то другой. Вот передо мной «Сад земных наслаждений» Босха — картина, которая еще в детстве покорила меня своей безумной детализацией. Но в жизни триптих казался скорее предметом, нежели живописью, этакая большая деревянная коробка, специально раскрытая, чтобы продемонстрировать произведение искусства; картина чем-то напомнила мне конверт-раскладушку пластинок авангардных рок-групп, коими я увлекался в 1970-е. На левой створке — Адам и Ева, такие яркие и отчетливые, словно их написали буквально вчера, в центре — рай, населенный множеством по-детски пузатых нагих мужчин и женщин, которые цепляются за гигантские клубничины или катаются на спине у зябликов, а на правой створке изображен ад — ночной кошмар на тему разврата, освещенный горящими кострами, где топливом служат те самые миниатюрные человечки. Скрепленные стрелой отрезанные уши с лезвием посредине; голова монстра на вскрытой яичной скорлупе с полыми деревьями вместо ног. Не совсем литературное слово, знаю, но штука просто «балдежная», одна из тех захватывающих страшных картин, которая должна нравиться подросткам, и я надеялся, что, если Алби примет мои извинения, мы с ним непременно сюда вернемся, дабы насладиться всеми психоделическими деталями.

Но сейчас уже нет времени. Я поднялся наверх, прошел мимо Эль-Греко и Риберы и оказался в нарядном зале с потрясающей коллекцией портретов усатых аристократов, а именно представителей династии Габсбургов кисти Веласкеса. Причем одно лицо, со впалыми щеками и влажными губами, встречалось на самых разных портретах: и застенчивого розовощекого инфанта в новеньких доспехах, и мужчины в нелепом охотничьем маскарадном костюме, и похожего на грустного спаниеля немолодого монарха. Поди теперь узнай, как Филипп IV отреагировал на картину и испытал ли он чувство неловкости, которое мы непременно испытываем, улавливая свое сходство с портретом. «Простите, сеньор Диего, а нельзя ли сделать подбородок поменьше?»