— А чего там объяснять? Я хочу побыть в одиночестве, чтобы подумать, а ты мне не даешь.

— Мы волновались!

— Вы волновались, потому что не доверяете мне. Вы никогда мне не доверяли…

— Мы просто хотели знать, где ты находишься и что с тобой все в порядке, вполне естественное желание. А ты бы предпочел, чтобы мы не беспокоились?

— Папа, ты всегда так говоришь! Сразу после того, как наорешь на меня и пригрозишь мне пальцем, и все по тому, что вы беспокоитесь! «Мы беспокоимся», — говоришь ты, закрывая мне лицо подушкой и не давая дышать!

— Алби, не стоит драматизировать! Интересно, когда это я?.. Алби… — Он шел так быстро, что мне было за ним не угнаться. — Пожалуйста, не могли бы мы… Было бы гораздо проще, если бы мы могли… — Я остановился, согнулся, руки на коленях, надеясь, что Алби не исчезнет. А когда поднял глаза, то обнаружил, что он стоит рядом и нетерпеливо роет пяткой дорожку. — Я хотел… извиниться… за то, что сказал тебе в Амстердаме…

— А что именно ты сказал в Амстердаме, папа? — спросил он, и я понял, что сын отнюдь не намерен облегчить мне задачу.

— Алби, не сомневаюсь, что ты все прекрасно помнишь.

— Просто хотелось бы уточнить…

У меня со лба прямо на дорожку тек пот. Я увидел, как капли ударяются о землю, и сосчитал их: одна, две, три.

— Я сказал, что хочу извиниться за своего сына. А теперь я говорю, что это не так. Да, я считаю, что ты хватил через край, да, я считаю, что не стоило затевать драку, но я не совсем правильно выразился и теперь собираюсь попросить у тебя прощения. Лично. За это. И за все те прошлые разы, когда моя реакция была неадекватной. Последнее время я был в таком напряжении… на работе, ну и дома тоже, и… В любом случае. Я виноват. Прости. Ты принимаешь мои извинения?

— Нет.

— Понимаю. А могу я узнать почему?

— Я считаю, ты не должен извиняться за то, что на самом деле думаешь.

— Алби, а что я на самом деле думаю?

— Что я тебе только мешаю.

— Алби, как ты можешь так говорить?! Ты мне очень, очень дорог. Извини, что я не всегда умею выразить свои чувства, но ты наверняка понимаешь…

— Папа, все, что ты делаешь, все, что ты говоришь мне… буквально пронизано… презрением, от тебя постоянно исходят неприязнь и раздражение…

— Разве? Не думаю, что есть…

— И вообще, ты меня вечно принижаешь и критикуешь…

— Ох, Алби, ты ошибаешься. Ведь ты мой мальчик, мой дорогой мальчик…

— Господи, да я вроде даже не твой любимый ребенок!

— Алби, ты о чем?

Он резко выдохнул через нос, губы вытянулись в трубочку, в детстве у него всегда становилось такое лицо, когда он пытался сдержать слезы.

— Я видел фотографии, которые вы припрятали. Я видел, как ты и мама смотрите на них с тоской.

— Алби, у нас и в мыслях не было что-либо припрятывать. Мы же тебе их показывали.

— А тебе не кажется это странным?

— Отнюдь!!! Ни в малейшей степени. Мы никогда не скрывали правды о твоей сестре. Ведь то, что она существовала, не есть страшная тайна — это было бы ужасно! Да, мы любили Джейн, когда она родилась, а теперь мы любим тебя, и ничуть не меньше.

— За исключением того, что она ни разу не обосралась, ведь так? Она ни разу не опозорила тебя на людях, ни разу не облажалась в школе. Она должна была стать идеальной, тогда как я, твой сын, — раздолбай…

И тут я, грешным делом, рассмеялся. Нет, конечно не злобно, но уж больно мелодраматично выглядела эта самая подростковая жалость к себе…

— Не смей надо мной смеяться! Не смей! Разве ты не понимаешь, ты только и делаешь, что демонстрируешь, какой я, по-твоему, недоумок!

— Я вовсе не считаю тебя недоумком…

— Но ты сам мне это говорил! Говорил, говорил! Прямо в лицо!

— Разве?

— Да, папа, говорил! Говорил!

Что ж, вполне допускаю, что действительно говорил, хотя от силы раз или два.

Я закрыл глаза. И неожиданно почувствовал себя очень усталым, очень печальным и очень далеко от дома. Меня вдруг захлестнуло осознание тщетности предпринятых усилий. Я уговаривал себя, что еще не поздно, что еще есть время исправить прошлые ошибки — визгливые нотки в голосе и оскаленные зубы, равнодушие и неосторожные замечания. Я сожалел, конечно, сожалел о словах, сказанных сгоряча, о сделанных мной вещах, но за всем этим всегда стояло… ведь очевидно, что всегда стояло…

Я тяжело опустился на каменную скамейку. Старик на скамейке.

— Ты в порядке? — спросил Алби.

— В порядке. Все отлично. Я просто… очень, очень устал. Путешествие было очень длинным.

Он подошел и остановился напротив:

— А что это у тебя на ногах?

Я вытянул ногу и повертел ею из стороны в сторону:

— Тебе нравится?

— Ты выглядишь нелепо.

— Да, я знаю. Алби, Эгг, может, все-таки присядешь на минутку? Только на минутку, а потом иди куда хочешь. — (Он посмотрел налево, потом направо, уже обдумывая план побега.) — На сей раз я больше не буду тебя преследовать. Клянусь! — (Он сел.) — Алби, даже не знаю, что тебе и сказать. Я надеялся, что нужные слова сами найдутся, но, похоже, я оплошал и не справился с этой работой. Не смог выразить все, что хотел. Надеюсь, ты знаешь, я искренне раскаиваюсь, что сказал то, чего не следует говорить. И не сказал того, что следовало сказать. Нередко это даже хуже. Надеюсь, ты тоже в чем-то раскаиваешься. Ведь с тобой, Алби, нам иногда было весьма непросто.

Он понуро опустил плечи:

— Да. Я знаю.

— Взять хотя бы состояние твоей комнаты. Складывается впечатление, будто ты нарочно хотел позлить меня.

— Ты прав, — рассмеялся он. — Ну да ладно. Теперь она в твоем полном распоряжении.

— Значит, ты все же едешь в колледж? В октябре?

— А ты что, собираешься меня отговаривать?

— Нет, конечно. Если ты именно так хочешь распорядиться своей жизнью…

— Да, именно так.

— Хорошо. Хорошо. Я рад, что ты едешь. То есть, конечно, не рад, что ты уезжаешь из дома, но рад…

— В общем, я понял.

— Твоя мать в ужасе. Не может представить, как она будет без тебя жить.

— Знаю.

— Более того, она подумывает о том, чтобы тоже оставить наш дом. Оставить меня. Но вы ведь всегда были очень близки, так что, подозреваю, ты в курсе.

— В курсе.

— Это она тебе сказала?

Он пожал плечами:

— Типа догадался.

— Ты не против?