Он снова пожал плечами:

— Она не казалась такой уж счастливой.

— Да, не казалась, ведь так? Но я пытался вести себя соответственно. Я надеялся, что мы хорошо проведем это лето, последнее лето, когда мы будем все вместе. Я надеялся, что она передумает. Возможно, я переусердствовал. Но это скоро выяснится. В любом случае. Прости меня за мои слова. Ведь я так не думаю. Что бы я там ни говорил, я очень горжусь тобой, хотя, быть может, и не демонстрирую своих чувств, и я уверен, что ты многого добьешься в будущем. Ты мой мальчик, и мне нестерпима сама мысль о том, что ты уйдешь в большой мир и не узнаешь, как мы будем скучать по тебе, как хотим, чтобы ты был здоров и счастлив, как мы любим тебя. И не только твоя мама, в ее горячей любви ты не сомневаешься. Но и я тоже. Я тоже тебя люблю, Алби. Ну вот. Думаю, я все сказал, что хотел. Теперь можешь идти. Делай что пожелаешь, лишь бы не во вред себе. Я больше не буду тебя преследовать. Просто посижу здесь немножко. Немножко передохну.

В тот же день, чуть позже, мы отправились посмотреть «Гернику». К этому времени страсти слегка улеглись и хотя некоторое напряжение между нами по-прежнему сохранялось — оно когда-нибудь исчезнет? — по крайней мере, молчание нас не тяготило. Пока мы обходили здание музея, я исподтишка рассматривал сына. Он был, насколько я мог судить, в той же одежде, что и в Амстердаме: в замызганной футболке, обтягивающей костлявую грудь, джинсах, явно нуждавшихся в ремне, сандалиях на почерневших от грязи ногах. На подбородке редкая щетина, крайне негигиеничного вида, волосы прилизанные и немытые, и выглядел он самым настоящим заморышем. В общем, все как обычно, и я был этому рад.

И вот мы уже стояли перед «Герникой». Картина, поразившая мое воображение своими размерами, неожиданно взволновала меня, чего я, право слово, от абстрактного искусства не ожидал (боже мой, Конни, только послушай, что я говорю!). Мне хотелось насладиться ею в тишине, но я не стал мешать Алби разглагольствовать об историческом контексте и значении работы — озарение, наверняка снизошедшее на него после штудирования соответствующей странички Википедии, с которой я уже успел познакомиться во время завтрака. Он очень много говорил, обращая мое внимание на вещи, очевидные для любого человека, мало-мальски сведущего в искусстве. Наверное, хочет меня просветить, предположил я. По правде говоря, рассказывал он неинтересно и порядком меня утомил, но я сохранял спокойствие и утешался хорошо известной поговоркой относительно расстояния между яблоней и упавшим яблоком.

В кафе для пассажиров напротив вокзала Аточа мы взяли churros con chocolate[63].

Свет потолочных светильников отражался от оцинкованных столешниц, пол был усеян смятыми жирными салфетками. Конечно, не самое правильное время дня и года, чтобы есть жаренные в масле длинные кусочки теста, макая их в горячий густой шоколад, но уж очень хотелось спрятаться от удушающего полуденного зноя. Алби заверил меня, что здесь все именно так и делают, и, хотя кафе было абсолютно пустым, я предпочел не спорить с сыном.

— А где ты остановился?

— В хостеле.

— Ну и как он тебе?

— Хостел, он и в Африке хостел, — пожал Алби плечами.

— Никогда не жил в хостелах.

— Да неужели? И это говорит человек с сезонным билетом на все пригородные поезда.

— А на что это похоже?

— Мрачно. Негостеприимно. Негостеприимный хостел, — рассмеялся он.

— У меня люкс в отеле на Гран-Виа.

— Люкс? Ты что, олигарх какой?

— Я знаю. Это называется шиковать.

— Надеюсь, ты не опустошаешь мини-бар?

— Алби, я не сумасшедший. Но так или иначе, там есть свободная комната, возможно более удобная, чем у тебя. И диван-кровать. Только на время. Пока ты будешь решать, куда поехать дальше.

Он замолчал, чтобы стереть сахар со щетины на подбородке.

— Тебе что, не нравятся churros?

Я придвинул к нему тарелку:

— Интересно, как тебе удается столько есть и при этом оставаться таким худым?

Он передернул костлявыми плечами и сунул в рот очередной кренделек:

— Нервная энергия, наверное.

— Да, мне кое-что об этом известно.

Уже ближе к вечеру мы забрали его вещи и вернулись ко мне в отель. Я лежал на кровати, а Алби тем временем принимал душ, причем абсурдно долго. Я уже сутки не проверял свой телефон и, включив его с некоторым страхом в душе, обнаружил целый набор посланий от Конни, ее нетерпение явно переросло в раздражение.

Когда ты вернешься домой? Жду не дождусь встречи с тобой.

Жду информации. Ты еще жив?

Ты возвращаешься сегодня, завтра или никогда?

Я места себе не нахожу. Дуглас, пожалуйста, просто позвони.

Было еще голосовое сообщение от моей сестры, я прослушал его, держа телефон подальше от уха.

«Почему ты не берешь трубку? Раньше ты всегда отвечал на звонки. Дуглас, это Карен. Что, черт возьми, происходит? Конни места себе не находит. Она говорит, что ты колесишь по Европе в поисках Алби. Она заставила меня поклясться, что я тебе ничего не скажу, но, по ее мнению, у тебя самый настоящий нервный срыв. Или кризис среднего возраста. Или то и другое вместе! — Карен вздохнула, а я улыбнулся. — Дуглас, завязывай с этим делом. Алби вернется домой, когда захочет. Но в любом случае позвони мне. Обязательно позвони. Ди, это приказ!»

Алби стоял на пороге, кутаясь в гостиничный халат и в очередной раз демонстрируя свою уникальную способность битых двадцать минут провести в ванной и при этом выглядеть грязным.

— Можно мне воспользоваться твоей бритвой?

— Ради бога.

— А кто это звонил?

— Тетя Карен.

— Мне показалось, я слышал какие-то вопли.

— Алби, я собираюсь позвонить твоей маме. Ты с ней поговоришь?

— Ладно.

— Прямо сейчас?

Он немного поколебался:

— О’кей.

Я тут же набрал номер и стал ждать.

— Алло, — сказала Конни.

— Привет, дорогая.

— Дуглас, ты давно должен был быть дома! Я ждала тебя сегодня утром! Ты в аэропорту?

— Нет, нет, я не попал на самолет.

— Ты все еще в Италии?

— По правде говоря, я в Мадриде.

— Что ты делаешь в?.. — Она на секунду прервалась, потом взяла себя в руки и продолжила таким тоном, каким принято уговаривать людей, слетевших с катушек: — Дуглас, мы же решили, что пора возвращаться домой…