обретало зримую телесность. Бесформенная, неопределенная тень отпрыгивала в сторону и скрывалась в темноте, а он, парализованный ужасом, не мог сдвинуться с места. Бывало, где-нибудь в уединенном уголке его шагам вторили чужие, а иногда локтя касался чужой локоть. Спастись от этого можно было только в обществе себе подобных. Рядом с Сибил Ладло бывал счастлив, но стоило ей удалиться, и спутник крадучись возвращался из неизвестности – наблюдать. Можно было бы постоянно спасаться в компании друзей, но, в дополнение к прежним симптомам, он начал отчаянно бояться собственных собратьев. Ладло не покидал своего дома на вересковых пустошах; ему приходилось нести свое бремя в одиночестве, среди мхов и бурных потоков этого унылого края.

Подошло 12 августа[293], но Ладло из-за вконец расстроенных нервов все время промахивался. К тому же он быстро утомлялся и в итоге сделался затворником. Однако телесная вялость сопровождалась удивительным оживлением ума. Он читал все, что попадалось под руку, больше времени отдавал размышлениям. Характерно, что, сошедши с прозаической стези, Ладло обратился к сверхъестественному в самой что ни на есть определенной его форме. Он вбил себе в голову, что его преследует дьявол – дьявол во плоти, каким его представляли себе наши предки. Ладло постоянно ждал, что тень, притаившаяся сбоку, заговорит, но не дождался. Клеветник братий наших[294] сделался его постоянным, едва ли не осязаемым сопроводителем. По его словам, он чувствовал, как дух древнего зла исподволь проникал в его кровь. Ладло не единожды продавал свою душу, однако сопротивляться было невозможно. Он заслуживал этого испытания еще меньше, чем Иов, а муки его были тысячекратно ужасней.

Неделю или больше Ладло донимало нечто вроде религиозной мании. Когда человек со здоровым, светским складом ума пускается в океан злоключений, связанных с верой, он оказывается самым беспомощным мореплавателем, поскольку не владеет даже элементарными знаниями о ветрах и приливах. О былой беспечности нечего было и вспоминать; в новом мире, внезапно окружившем Ладло, не находилось места прежним общеизвестным истинам. И все время, не забудьте, суровая пытка: от разума, осознающего муки, и от непрестанного физического страха. Одно время Ладло был близок к умопомешательству.

Затем, благодаря случайности, его бедствие приняло новый оборот. Однажды он, сидя с Сибил в библиотеке, наткнулся ненароком на одну книгу и принялся ее перелистывать. Прочел страницу-другую и нашел историю, сходную с его собственной. Это была написанная по-французски биография Юстиниана, одна из безграмотных поделок прошлого века, стряпня из Прокопия[295] и обрывков римского права. Черным по белому там был описан его случай, а ведь речь шла о великом государе! Это была утешительная новость, и, как ни странно, Ладло некоторое время даже гордился своей болезнью. Он обожествлял великого императора, прочитывал все доступные материалы о нем, не исключая пандекты и дигесты. За баснословную цену выписал его бюст и поместил в столовой. Принялся изучать своего венценосного предшественника и сделал его своим кумиром. Как я уже сказал, способности у Ладло были средние и силой воображения он никак не отличался. И все же он умудрился из басен «Тайной истории» и незрелых опусов германских законоведов соорудить замечательный портрет. Он рисовал его, сидя в полутемной библиотеке: спокойный, хладнокровный государь, наследник дакского мистицизма[296], держит в повиновении огромный мир, дарует ему законы и религию, сражается, строит церкви и в то же время непрестанно ищет мира для собственной души. Церковник и воин, почитаемый целым миром, не может унять дрожи в губах – слева от него вечно присутствует Наблюдатель у Порога. Бывало, ночами в большом Медном дворце часовые слышали, как император шагал по темным коридорам – один и одновременно не один; как-то некий слуга, войдя с лампой, увидел на лице хозяина невообразимую гримасу, а рядом с ним – нечто не имевшее ни лица, ни образа, однако слуга с уверенностью опознал в нем Зло, древнейшее, чем звезды. Безумный бред! Я потер глаза, дабы убедиться, что не сплю. Нет! Вот передо мной мой друг со страдальческой миной на лице, а вот библиотека Мора.

Потом он заговорил о Феодоре – актрисе, блуднице, devote[297], императрице[298]. Сия дама представлялась ему частью предельного кошмара, образом безобразного «нечто», сопровождавшего императора. Я чувствовал, что поддаюсь внушению. У меня нет нервов и почти отсутствует воображение, но на один миг мне представилось жуткое, лишенное черт лицо, которое вечно корчится у человека под боком, пока, с приходом тьмы и одиночества, не обретет власти и не восстанет. Глядя на такого человека в кресле напротив, я содрогнулся. Его пустые глаза созерцали то, что было мне недоступно, и я замечал в них страх. Я понял, что дело обстоит более чем серьезно. Дьявольская фантазия, бредовая или нет, заступила место здравого рассудка, пыточное колесо постепенно крушило моего друга. Его левая ладонь конвульсивно дернулась, я едва не вскрикнул. То, что прежде казалось смешным, ныне выглядело как окончательное свидетельство трагедии.

Он замолк, я встал и нетвердыми шагами подошел к окну. Лучше непроницаемый мрак снаружи, чем неосязаемый ужас внутри. Подняв раму, я оглядел пустошь. За окном не было ничего, кроме черноты и зловещего шелеста бузины. Удрученный этим звуком, я закрыл окно.

– Эта земля – древний Мананн, – говорил Ладло. – Мы здесь по ту сторону граничной черты. Слышишь ветер?

Стряхнув с себя безумие, я посмотрел на часы. Было без малого час.

– Что мы за придурки?! Я иду в постель.

Ладло ответил мне беспомощным взглядом.

– Ради бога, не оставляй меня одного, – простонал он. – Приведи Сибил.

Вместе мы вернулись в холл, Ладло лихорадочно цеплялся за мою руку. В кресле у камина кто-то спал, и я опечалился, узнав хозяйку дома. Бедная девочка, должно быть, смертельно устала. С обычным озабоченным видом она поднялась на ноги.

– Прости, Генри, Боб продержал тебя полночи, – сказала она. – Надеюсь, ты будешь хорошо спать. Завтрак, как ты знаешь, в девять.

И я ушел к себе.

Над кроватью у меня висела картинка, копия с итальянского полотна, изображавшего Христа и бесноватого. Что-то меня подтолкнуло осветить картину свечой. Лицо безумца было искажено страстью и мукой, в глазах застыло уже известное мне страдальческое выражение. У его левого бока корчилась какая-то туманная фигура.

Я быстро забрался в постель, но не уснул. Ум у меня заходил за разум. Из светлого, радостного пространства современности меня кинуло в туман древних суеверий. Мозг осаждали старые трагические истории времен моего кальвинистского воспитания. Человек, одержимый дьяволом, – фантазия не новая, но я думал, что Наука описала, исследовала и вдоль