и поперек истолковала дьявола, тем самым не оставив ему места в мире. Мне вспомнилось, как я, прежде чем взяться за юриспруденцию, совал нос в оккультные предметы: вспомнились история падуанского монаха Донизария[299], нечестивая легенда о Лике Прозерпины[300], байки о суккубах и инкубах[301], Леннан Сит[302] и Скрытом Присутствии. Но здесь речь шла о чем-то еще более странном. Я столкнулся с той же одержимостью, которая тому назад пятнадцать веков заставляла креститься и трепетать монахов Нового Рима[303]. Некая дьявольская оккультная сила, пережившая века, пробудилась после долгого сна. Одному Богу ведомо, какие земные нити связывали блестящего императора мира с моим прозаическим другом, берега Босфора в пене прибоя – с этим пустынным приходом! Однако земля эта – не что иное, как древний Мананн! Дух – коварное наследие пиктов и римлян – мог сохраниться в земле и воздухе. Я ощущал и ранее сверхъестественную опасность, исходящую от этих мест, я с самого начала предрекал беду. В раздражении я встал и ополоснул лицо холодной водой.

Потом вновь улегся в постель, невесело смеясь над своим легковерием. Чтобы я, трезвый, рациональный человек, поверил в эти дикие басни – бред, да и только. Нужно решительно отвергнуть эти безрассудные теории. Они вызваны телесным нездоровьем: расстроенная печень, слабое сердце, плохая циркуляция крови – что-нибудь подобное. На худой конец – мозговая болезнь, поддающаяся лечению. Я поклялся себе, что на следующее же утро приглашу в Мор самого лучшего врача из Эдинбурга.

Хуже всего было то, что долг диктовал мне не отступаться. Я предвидел, что остаток отпуска будет испорчен. Засяду в этом узилище, санитаром и сиделкой в одном лице, и буду выслушивать дурацкие фантазии. Перспектива открывалась не самая радужная, и при мысли о Гленэсилле и вальдшнепах я поминал Ладло недобрым словом. Но выхода не было. Мое присутствие принесет пользу Ладло, а кроме того, нельзя допустить, чтобы он доконал Сибил своими причудами.

Раздражение вытеснило страх, и я немного успокоился. Затем я уснул и, хоть и неспокойно, проспал до утра. Встал я уже в лучшем расположении духа. Утреннее солнце сотворило чудо с вересковой пустошью. Низкие холмы четко и ярко вырисовывались на фоне бледного октябрьского неба, на бузине сверкал иней, из озерца тянулась к небу в мелких облачках сырая утренняя дымка. День вставал бодряще холодный; я в хорошем настроении оделся и сошел к завтраку.

Вид у Ладло был цветущий, не то что вчера. Мы сели за стол вдвоем: Сибил завтракала в постели. Я отметил его хороший аппетит, и Ладло широко улыбнулся. За едой он два раза пошутил, часто смеялся, и мои вчерашние впечатления стали изглаживаться из памяти. Мне подумалось, что я со спокойной совестью мог бы и уехать из Мора. Ладло забыл о болезни. Когда я случайно затронул эту тему, его лицо ничего не выразило.

Возможно, болезнь отвязалась, но, с другой стороны, в сумерках она могла и вернуться – кто знает. В Ладло все еще замечалось что-то странное, некоторая рассеянность, и еще мне не нравились его пустые глаза. В любом случае я собрался посвятить ему весь день, а к вечеру решить, что делать дальше.

Я предложил поохотиться, на что тут же последовал отказ. Ходить ему трудно, пояснил Ладло, а птицы носятся как оглашенные. Это существенно сузило круг возможных занятий. Рыбалки не было, о восхождении на холм не было и речи. Ладло предложил бильярд, но я обратил его внимание на славное утро. Жаль будет в такую солнечную погоду катать дома шары. В конце концов мы сговорились, что куда-нибудь поедем и там перекусим, и заказали двуколку.

Несмотря на все предчувствия, я радовался хорошему деньку. Мы отправились в сторону от леса, туда, где за вересковой пустошью располагались угольные копи. Съели ланч в маленьком шумном трактире шахтерского городка Борроумьюир. Дороги были разбитые, местность далеко не радовала глаз, но я не соскучился. Ладло не закрывал рта, я в жизни не слышал, чтобы мужчина столько болтал. Все, что он говорил, было не до конца понятно: извращенная точка зрения, потерянная нить мысли, соединение детской наивности и проницательности дикаря. В качестве намека укажу только, что во всем этом виделся наш отдаленный предок, внезапно попавший в современное окружение. В этом присутствовала мудрость, но чуждая, проявлялась и глупость, но тоже из отдаленных времен.

Приведу примеры того и другого. Рассуждая о неком древнем оборонительном сооружении, Ладло очень правдоподобно, более чем убедительно объяснил, как оно было устроено и чему служило, однако высказанные им мысли просто не могли прийти в голову современному человеку. Подробности излагать не стану, так как занимаюсь этой темой отдельно, на свой страх и риск. В другой раз он рассказывал об истории одного древнего свадебного обычая, который до недавних пор сохранялся в округе, – рассказывал обстоятельно, постоянно ссылаясь на другие обычаи, о которых не мог ничего знать. А вот еще примеры. Ладло объяснял, почему зимой вода в колодце бывает теплее, чем проточная. И вот его объяснение. Когда у нас зима, у антиподов[304] лето, и потому вода в колодце, поступающая с другого конца земли, зимой бывает относительно теплая, а летом холодная: ведь наше лето – это их зима. Вы понимаете, о чем идет речь. Это не простая глупость, это искренняя попытка примитивного разума, узнавшего об антиподах, применить к делу эти сведения.

Послушав его, я волей-неволей заподозрил, что ко мне обращается не сам Ладло, а его устами кто-то другой, одновременно мудрей его и проще. Мой прежний страх перед дьяволом начал рассеиваться. Дух, проявлявший себя через Ладло, чем бы он ни был, отличался изобретательностью, во всяком случае в дневное время. На мгновение я подумал, что имею дело с подлинным отражением византийской мысли, и, если стану задавать вопросы, совершу, того и гляди, удивительные открытия. Во мне проснулся пыл ученого, и я спросил о весьма спорном предмете: правовом статусе апокрисиариев[305]. К моему огорчению, ответа не последовало. Осведомленность этого духа явно была не безгранична.

Признаки прежних страхов проявились приблизительно в три пополудни, на полпути домой. Я правил, Ладло сидел слева от меня. Я заметил, что он замолчал и начал нервничать: когда я взмахивал хлыстом, он дрожал и оборачивался. Потом Ладло попросил, чтобы я поменялся с ним местами, и мне досталась нелегкая задача править, сидя не с той стороны. До самого Мора Ладло не проронил ни слова, а сидел нахохленный, натянув до самого подбородка полог, –