Просто сон какой-то. Априори трудно было себе представить авантюриста, хоть и в отставке, пылкого обольстителя, хоть и остепенившегося с возрастом и проблемами со здоровьем, отшельника-библиотекаря-энциклопедиста из Дукса в образе дотошного и чуткого моралиста. Время его проповедей в церкви Святого Самуила давно миновало. И все же… Он бдит, советует, увещевает, отчитывает, если нужно. В определенный момент у него складывается впечатление, что его дорогая Сесиль в какой-то мере заочно влюблена в графа Вальдштейна. Она, в самом деле, расспрашивает «о его лице, манерах, увлечениях, забавах, вкусах» у всех, кто с ним знаком. «Мое любопытство удовлетворили, и в конце концов каждый сказал, что Вальдштейн – человек большого ума, и ума необычайного; это значило, что он соответствует моему идеалу, я была в восторге, в восхищении и доверилась бы в этот момент любым магическим силам мира, чтобы увидеть моего благодетеля. Я не знаю, дружба ли это, любовь или иное чувство говорит во мне за него, но совершенно точно, что я его люблю и лелею, как отца. Однако я не знаю, должна ли желать с таким нетерпением лично познакомиться с графом». Казанова сильно этим раздражен. В этом следует видеть не столько проявление старческой ревности, столько желание оградить чересчур сентиментальную и наивную девушку от горьких и тягостных разочарований. Он знает, до какой степени химеричны подобные представления, ведь ему был известен характер графа, ведущего себя с женщинами более чем небрежно, а увлеченного в основном лошадьми. Он прекрасно сознает, что Сесиль позволяет себя увлечь романтическому воображению и лелеет неразумные надежды на разделенную страсть, на любовь с первого взгляда. Их дружба чуть не прервалась. Он прочитал ей нотацию, грубо открыл ей подлинный характер графа. По счастью, Сесиль, покорная и послушная, попросила прощения, приняла его наставления и даже попросила о других, касающихся правил поведения. Во всяком случае, она вскоре поняла, до какой степени заблуждалась.

Когда дело Вальдштейна было закрыто, переписка продолжалась без перебоев, хотя дочерняя любовь Сесиль становилась все более настойчивой. Она хотела знать о своем дорогом Казанове все: его имя, полученное при крещении, его возраст, его жизненный путь. В конце концов он удовлетворит ее любопытство, написав для нее «Краткий очерк своей жизни», правда, очень сжатый, если текст, найденный в его бумагах в Дуксе, – тот самый, что он послал своей подруге. На самом деле вероятно, что Казанова прислал ей более полную исповедь и наверняка более компрометирующую для него самого и для некоторых особ из его окружения. По этой причине он попросил ее, а она обязалась (хотя то была для него дорогая жертва) «предать эти дорогие строки огню».

Я предполагаю, что в некоторые дни Казанова тяготился дружбой своей молодой подруги. Но по правде говоря, развлечения и случаи поговорить с очаровательной девицей в Дуксе были столь редки…

Октябрь 1787 года. Казанова, позволяющий себе иногда вылазки, чтобы переменить обстановку и сбежать от своего окружения, находится в Праге, где пробудет до декабря. Он приехал проследить за печатанием «Истории моего побега из венецианской тюрьмы» и, что еще более важно в его глазах, за изданием «Искамерона». Он остановился у лейтенанта Кузани, который во времена посла Фоскарини был его спутником по прогулкам и скромным обедам в Шенбрунне.

Со своей стороны, Лоренцо Да Понте прибыл в Прагу 9 октября. Он поселился в отеле «Платтензее», в то время как Моцарт, тоже находившийся в Праге вместе с супругой с 4-го числа, занимал номер в гостинице «Три льва». Оба здания стояли так близко друг от друга, что композитор и либреттист могли переговариваться в окно через улицу. Надо сказать, что это обстоятельство было для них очень важно, поскольку им вместе нужно было завершить срочную работу: первое представление «Дон Жуана» должно состояться 14 октября, по случаю прибытия в Прагу великой герцогини Тосканской, в присутствии Марии Терезии, племянницы императора, и Антона Саксонского, недавно ставшего ее мужем. Моцарт и Да Понте часто встречались в связи с необходимостью внести многочисленные изменения в музыку и текст «Дон Жуана» и постоянно переделывать оперу, «чтобы приспособить ее к недостаткам певцов, которые те представляли капризами: как напоминает Алерамо Ланапаппи в недавнем и подтвержденном документами очерке “Лоренцо Да Понте”, дуэт “Ручку дай, ангел милый” пришлось переделывать пять раз, пока певец Басси не дал своего согласия», – сообщает Элио Бартолини. В то время как премьера была назначена на середину месяца, «нерешительные певцы не могли справиться с совершенством партитуры; с другой стороны, оставалось сомнение: прилично ли чествовать (хоть и в шутливой манере) подвиги самого знаменитого из распутников перед молодой княжеской четой, находящейся в свадебном путешествии?» Все шло настолько плохо (из-за несостоятельности певцов, многочисленных организационных сложностей и, возможно, из-за внутренней цензуры, поскольку Моцарт и Да Понте боялись дорого заплатить за дерзость выбранного сюжета), что в последний момент не готовый «Дон Жуан» был заменен «Свадьбой Фигаро», а премьера отложена на понедельник 29 октября 1787 года. Ситуация еще более осложнилась тем, что Да Понте срочно пришлось вернуться в Вену: его вызвал письмом Сальери, объявивший, что оперу «Аксур, царь Ормуза», ранее ставившуюся в Париже под названием «Тарар» и по либретто Бомарше, заказали по случаю бракосочетания престолонаследника эрцгерцога Франца и что император Иосиф II настоятельно требует его присутствия.

Есть все причины предполагать, что Джакомо Казанова и Лоренцо Да Понте, встречавшиеся в 1777 году, когда либреттист, еще не сделавший карьеры, был секретарем Пьетро Антонио Дзагури, и недавно повстречавшиеся в Вене, неоднократно виделись в Праге. Известно, что отношения между ними были далеко не сердечными, тем более что Казанова испытывал несказанное и несоизмеримое презрение к Да Понте, который был ничем, когда они познакомились в Венеции. Даже если в то время Казанове было нечем гордиться, поскольку он был простым шпионом на жалованье у государственных инквизиторов и сожительствовал с бедной швеей, он все равно испытывал чувство превосходства. «К тому же что он, не стесняясь, рассказывал (возможно, приукрашивая) обо всех своих удивительных приключениях. Молодой священник, которому надоело им быть и общаться с отбросами общества, оказался в обществе человека, которого можно было принять за одного из великих представителей галантной Европы, – пишет Жан-Франсуа Лаби в статье «Казанова, Дон Жуан, Да Понте». – Трудно переусердствовать, подчеркивая скудость светского опыта Да Понте в те годы в Венеции, когда в нем хотели видеть авантюриста высокого полета. Это всего лишь мелкий преподаватель провинциальной семинарии, явившийся предаться разврату в большом городе и дважды попавшийся в когти женщин гораздо опытнее себя. Анджиола и Анджиолетта быстро подмяли его под себя во всех смыслах этого слова. Они полностью захватили инициативу». Нет ничего смешнее в глазах такого распутника, как Казанова, чем наивный развратник, ставший игрушкой женщин. Джакомо презирает его, как, впрочем, презирают его многие из тех, кто его хорошо знал, например, Дзагури, который пишет о Да Понте: «Он носит в себе и всегда будет носить язву, снедающую до корней все, что в нем может быть хорошего… Он заслуживает только одного – презрения».