Монахини кивнули мне. Одна из них, та, что помоложе, улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, хотя в тот момент был уверен, что из-за моего состояния улыбка получилась безрадостной.

Куид побрел обратно к «Ленд-Роверу», а я зашагал сквозь толпу детей. Одна из монахинь сказала что-то по-испански — как я предположил, предупредила детей о моем присутствии. Некоторые никак не отреагировали, но другие волной устремились ко мне, протягивая руки. Я почувствовал, как их маленькие ручонки хватают меня за ноги и тянут, услышал их звенящий смех. При виде них сердце у меня разрывалось, и все же, несмотря на недуг, они казались искренне счастливыми. Может, они просто не замечали, не осознавали тяжести своего существования, поскольку им не с чем было его сравнить? А может, они обладали чем-то, чего не было у нас, возможностью находить радость в жизни, несмотря на все лишения, бедность и страдания? Я коснулся лиц нескольких детей, заставил себя улыбнуться и произнести несколько неловких приветствий. Но чем глубже я погружался в их толпу, тем комфортнее мне становилось. Безграничное простодушие и энтузиазм накрыли меня словно одеяло, притягивали, отдаляли от гнева и печали, которые я испытал, увидев детей в таком состоянии. И вместо этого двигали меня к чему-то гораздо более глубокому, чему-то чистому и непостижимо могущественному. Я чувствовал там, среди них, что-то еще, что-то, что не мог определить. Там, под палящим солнцем, среди тех детей и любящих монахинь, облаченных в тяжелые одеяния. Что-то, столь же реальное, как и то зло, чье дыхание я ощущал у себя в груди бо́льшую часть жизни. И оно ничего у меня не просило.

Ничем не было обусловлено.

Я задался вопросом, не это ли чувствовал Джейми. Ощутимое присутствие Бога, тянущее его к чему-то, что мы не способны увидеть и понять. Не это ли он испытал до того, как его поглотила тьма? Не это ли убедило его, что он послан на нашу планету служить высшей цели?

И когда это чувство умерло, не пережил ли он страшное потрясение? Не продолжал ли цепляться за его еще живые лохмотья, напоминающие изрезанную ножом плоть? Не остался ли в нем еще какой-то проблеск, который не могли уничтожить ни героин, ни молодые девушки, ни кошмары, ни чувство вины? Или все это — еще одна хитрая ложь, еще одна болезнь, направленная, чтобы ввергнуть нас в распад и отчаяние, нечестная игра, в которую он и все мы были обречены проиграть с самого начала?

Я продолжил идти, пока не оказался у входа в приют. Монахини отозвали детей, и те убежали, оставив меня одного на пороге. Я вошел в маленькое и темное фойе. Наслаждаясь его прохладой, прислонился к стене и сосредоточил внимание на картине в старой декоративной раме, висящей на затянутой тенями дальней стене. Святая Луция была представлена в образе молодой девушки с голубыми глазами, каштановыми волосами и светлой кожей, одетой в полупрозрачное золотистое платье и бледно-красный плащ, накинутый на плечи и обвивающий ее тонкие руки. В одной она держала небольшой меч, а в другой — блюдо с двумя человеческими глазами. К стене под картиной была прикреплена купель со святой водой — маленькая серебристая чаша с плоской панелью над ней в форме креста. Я подошел ближе. Слева от меня находилась небольшая часовня, сквозь открытые двери виднелись деревянные скамьи и алтарь. Справа — темный коридор без окон, ведущий вглубь приюта. Хотя до меня продолжали доноситься отголоски криков играющих на улице детей, здесь царили тишина и покой. Будто в этом месте было важно слушать. Но услышать то, что оно хотело поведать, возможно было лишь при полной тишине.

Прохладные гладкие стены приятно освежали нагретую кожу. Внезапно я почувствовал головокружение, сердце бешено заколотилось. Я вытер пот с лица и шеи тыльной стороной руки и стал скользить вдоль стены, пока не оказался у входа в часовню. Прислонившись к дверному косяку, я стал осматривать пустые скамьи и алтарь в дальнем конце. На стене позади него висело огромное распятие, а в затхлом воздухе ощущался слабый запах горелого воска.

Виски внезапно прострелила боль, над головой раздался раскат грома, и оглушительный шум проливного дождя ударил в уши. Часовня погрузилась в неестественную, непроницаемую тьму, если не считать коротких вспышек молний.

Вверху, у стропил, что-то шевельнулось… и устремилось вниз.

Пошатываясь, я прошел в часовню и сквозь вспышки молний увидел, как крупное человекоподобное существо с громким стуком приземлилось на алтарь и вызывающе присело там. Испещренная шрамами мертвая кожа выглядела бледной и бескровной. Лицо было страшно обезображено, черты вытянуты и деформированы. Когда существо опустилось на корточки, снова сверкнула молния и оно запрокинуло назад голову, раскрыв рот и обнажив заостренные зубы. Глотка зияла словно кровавая рана, глаза походили на черные шары. И когда существо распростерло свои руки, я увидел, что пальцы у него длинные, искривленные и заканчиваются когтями. Оно издало нечеловеческий визг, который пронесся через всю часовню и впился мне в череп.

Мне снится огонь и чарующие крики…

Из-под сидящего на алтаре существа потоками хлынула на пол кровь, плещущая, брызжущая и резко контрастирующая с мигающим голубым светом.

Я чувствовал его у себя внутри… у себя в голове… у себя в крови.

Едва мне показалось, что моя голова разрывается изнутри, звуки и видения покинули меня. Осталось лишь странное ощущение, будто кто-то схватил меня за руки ледяными пальцами. Я учащенно заморгал, чтобы зрение вернулось в норму и резкость восстановилась. Пустой коридор расплылся и слился с фигурой на переднем плане.

Лицо…

Невероятно старое и морщинистое. Женщина… монахиня. Молочно-белые, запятнанные катарактами глаза, раскрытый рот, потрескавшиеся губы, искривленные артритом руки, держащие мои. Из-под черной мантии с одной стороны торчит пучок седых волос, тело хрупкое и сгорбленное.

Испугавшись, я попытался уйти, но ее хватка была впечатляющей для такой старой женщины.

— Извините, — сказал я. — Мне…

— Salvador, — внезапно произнесла она низким хриплым голосом. — Le he visto en mis sueños, cuando ruego. Usted es un salvador.

Я кивнул и попытался освободить руки, но она держала крепко.

В конце коридора появился Руди, с ним была женщина средних лет в такой же черной мантии и длинном платье, которая, как я предположил, являлась матерью-настоятельницей. Они поспешили к нам, и женщина нежно взяла монахиню за плечи и попыталась оттащить от меня.

— Мне очень жаль, — с сильным акцентом произнесла мать-настоятельница. — Сестра Тереза очень старая. Она плохо видит и страдает деменцией. Простите ее, она не помышляла ничего дурного.

— Все в порядке, — заверил я ее. — Что она говорила?

— Ничего важного, иногда она бредит.

— Пожалуйста… переведите мне, что она сказала.

Мать-настоятельница посмотрела на Руди. Он кивнул.

— Она сказала, что видела вас в своих снах, когда молилась. Сказала, что вы — спаситель. Она не помышляла ничего дурного, извините, если она вас напугала.