— Господи. — Я зажал рукой рот, почувствовав подступившую к горлу желчь. Воспоминания о последнем убийстве, свидетелем которого я стал, нахлынули на меня. Образы шрамовника, лежащего в грязи лицом вниз и моих костяшек, вымазанных в его крови, атаковали органы чувств огненными вспышками.

Руди только что закончил рыться в грузовике, а Гуляка увел третьего мужчину на другую сторону хребта. Выживший был избит до крови. Он стоял на коленях и умолял Гуляку по-испански. Ему было не больше двадцати. Жесткие потные волосы прилипли к голове, темные глаза выпучены от шока, одежда потрепанная и грязная. Руди, очевидно, нашел в грузовике лопату. Он бросил ее парню, а Гуляка непринужденно вытащил из заднего кармана синюю бандану и вытер с ножа кровь. Лицо у него оставалось бесстрастным, в глазах не было ничего даже отдаленно напоминающего жалость. В полумраке выглядел он жутко. Маленький, но смертоносный и скрупулезный в своих действиях человек с темной, рябой кожей, тюремными татуировками, черными, заплетенными в косичку волосами до середины спины, с кровью двоих на ноже и на земле у него под ногами.

— Consiga de excavación, muchacho, — проревел Руди, жестом указывая на лопату. — Tres sepulcros. Dos para ellos, uno para usted.

Мне не нужно было переводчика, чтобы понять, что он приказал парню копать. Три могилы. Две для друзей и одну для себя.

Отчаянно лопоча что-то по-испански, парень поднял вверх руки в знак капитуляции. Затем глядя на нас с Куином, попытался решить вопрос по-английски.

— Я уходить! Уходить! Пожалуйста, я уходить, уходить!

Захлебываясь рвотой, я отвернулся, не в силах смотреть на него.

— Принимайся копать, сука. — Руди навел на него пистолет. — У нас тут три пустынные крысы… черт… с которых даже взять нечего.

Куид похлопал меня по спине.

— Возвращайся в лагерь, если хочешь, — тихо сказал он. — Не каждый выдержит такое.

Я остался стоять, солнце продолжало садиться, а парень начал копать могилы. Он несколько раз прерывался, изображая изнеможение, и Гуляка принимался пинать его или резать ножом, не проявляя ни милосердия, ни сострадания, даже когда тот начинал плакать и громко молиться. Казалось, это продолжалось бесконечно. И чем дольше парень молил о пощаде, тем холоднее и темнее становилось в пустыне и тем сильнее у меня крутило живот.

— Прежде чем ты начнешь жалеть этот кусок собачьего дерьма, — сказал Боско, — вспомни, что он и его друзья собирались сделать с нами. Что, по-твоему, они делали этой лопатой? Если б мы не добрались до них первыми, сейчас ты копал бы нам могилы.

Я молча кивнул и напряженно курил сигарету за сигаретой, пока парень не закончил. Затем, под дулом пистолета, он протащил по грязи своих мертвых партнеров и сбросил их безжизненные тела в могилы. Куид собрал оружие грабителей и бросил вслед за ними.

Гуляка снова указал жестом на лопату, и парень подчинился, поднял ее и принялся закапывать могилы быстрыми и эффективными движениями. Очевидно, в свое время ему уже приходилось это делать.

Выполнив задачу, он беспомощно улыбнулся и опустился на колени возле третьей могилы. Бросил лопату, будто демонстрируя, что не собирается причинить никому из нас вреда, и сложил руки в молитве.

Казалось, что прошло несколько часов, и солнце скрылось за горизонтом. Сердце учащенно билось у меня в груди, и несмотря на похолодание я обливался потом. Все казалось каким-то нереальным.

Когда парень возобновил свой плач и мольбы, Гуляка посмотрел на Руди, в ожидании решения.

Тот убрал пистолет обратно в кобуру и рассеянно почесал себе мускулистую руку.

— Заканчивай.

— Подождите, — сказал я, подходя к ним. — Подождите минутку.

Гуляка вытащил револьвер из-за пояса джинсов и, прежде чем я успел сказать еще слово, сделал шаг вперед, приставил дуло ко лбу парня и выстрелил.

Я подпрыгнул, когда вспышка прорезала тьму и громкий хлопок эхом разнесся по равнине. Затылок парня взорвался густым туманом из костяной крошки, крови и мозгового вещества. Его тело рухнуло назад, свалилось в могилу словно тряпичная кукла, приземлившись с глухим тошнотворным стуком. В момент выстрела он молил о пощаде.

До того момента я не был уверен, действительно ли они собираются его убивать.

— Господь всемогущий, — воскликнул я и, пошатываясь, стал спускаться с хребта. — О Боже.

Когда я добрался до лагеря, то понял, что Руди шел следом. Остальных он оставил на хребте завершить погребение.

— Ты в порядке, босс?

— Что, черт возьми, с вами такое? — Я упал рядом с костром. Порывшись в сумке, нашел бутылку и сделал большой глоток. — Это же убийство.

— Ты чертовски прав. — Он сплюнул в грязь. — Если позволяешь таким парням уйти, они всегда возвращаются с подкреплением. Всегда. Просто помни, он вырезал бы тебе сердце без колебаний.

— Ему было не больше двадцати.

— Да пусть будет хоть карапузом, сосущим палец. Если засранец в подгузнике встанет у нас на пути, он умрет. И точка. Вот как это работает, босс, с этим ничего не поделаешь. Здесь нет закона. Единственное правило: оставайся в живых — именно за это ты мне платишь…

— Ради бога, я не нанимал вас хладнокровно казнить людей.

— Я называл тебе условия. В здешних краях все знают расклад. На этой дороге нет такого понятия, как порядочность. Если будем кому-то подыгрывать, сами окажемся под землей. Не забывай об этом, тогда сможешь выжить. — Он сложил руки на груди и вызывающе улыбнулся. — Как по-твоему, кто мы такие, босс?

Возможно, более актуальным был бы вопрос: «Кто я такой?»

Я сунул виски обратно в сумку, испытывая слабость, а также отвращение к себе за то, что пришлось бежать за бутылкой. Поднявшись на ноги, провел руками по голове, чтобы вытереть пот.

— Не знаю. Я даже уже не знаю, что я здесь делаю. И не уверен, что вообще когда-либо знал. Знаю лишь, что здесь мне не место. Не хочу здесь находиться.

— Никто не хочет здесь находиться.

«Никто, кроме Мартина», — подумал я. Это то самое место, где он хотел быть — в самом сердце безумия. Что бы он ни увидел во время своих путешествий, о которых говорилось в отчетах, кем бы ни окружил себя, чтобы построить свой личный Джонстаун[14], и какие бы воспоминания и реликвии из той ночи со шрамовником он ни собрал ради обретения своей предполагаемой силы, все это сплелось в безумный гобелен, в зеркальный лабиринт, в который он затащил меня вместе с собой. И я, словно последний глупец, позволил этому случиться, как он и предполагал. Подобно агнцу, ведомому на заклание, я послушно брел, склонив голову, к занесенным ножам, поджидающим меня. И теперь я оказался среди убийц, хоронящих своих жертв в песке. Если б я не приехал сюда, те люди остались бы живы. Они были головорезами и преступниками, и в итоге рано или поздно оказались бы погребенными в этой пустыне, но их смерть не была б связана со мной. Теперь они со мной неразделимы. Их мертвые лица, перерезанные глотки и мольбы о пощаде останутся в моей памяти на всю жизнь. Я знал об убийстве все. Знал, какую цену за него придется заплатить. Знал, как оно будет преследовать и высасывать из тебя жизнь, как будет выедать изнутри, словно болезнь. От этого не существует лекарства, не существует волшебных очищающих молитв. Это пятно на всю жизнь. Черт побрал бы Мартина за то, что я здесь, подумал я. За то, что устроил все это. И прокляни меня Господь за то, что я ввязался. Мне нужно быть дома, заботиться о дочери, сосредоточиться на моем следующем романе, пропивать свою жизнь и придумывать новые творческие способы мучить Альберта. Это — не я. Это — не моя жизнь, не того, кем я являюсь. И все же я чувствовал, как все глубже медленно погружаюсь в это, словно в зыбучий песок. Будто в эту самую ночь, став соучастником убийства трех человек, я пришел к выводу, что продолжать бороться с этими демонами бесполезно. И шок, и тошнота, которые я испытывал, прошли так же быстро, как появились. Так кто же я есть на самом деле? Были ли мое потрясение и отвращение искренними или я так отреагировал, поскольку считал это уместной реакцией на подобные ужасы? Как только пролилась кровь и истинное зло этой ночи, а также грядущих дней и ночей вырвалось на свободу, я понял, что не так уж мне это и мешало. Может, что меня действительно расстраивало, так это то, что я чувствовал себя как дома среди жестокости, крови и разрушений. Мне это нисколько не нравилось, но и не беспокоило так, как мне хотелось бы.