Директриса понимающе кивнула.

— Фамилию, имя, год поступления ребенка в наше учреждение назвать можете?

Голос ее звучал участливо, на лице явно читалось желание помочь.

— Краснов. Федя Краснов. Осень тысяча девятьсот двадцать четвертого года, — торопливо выпалила я, счастливая оттого, что она мне не отказала.

Вообще-то эта фамилия вызывала у меня большие сомнения. Не знала я точно, какую фамилию носил мальчик Федя. Красновым я его назвала, исходя исключительно из собственных умозаключений. Батуриным он вряд ли мог быть. Ни время, в котором они жили, ни положение приемного отца к этому не располагали. Логичнее было предположить, что, усыновляя мальчика, Юрий Всеволодович дал ему свое имя. И, значит, Федя должен был называться Красновым.

— У вас есть архив? — с замиранием сердца поинтересовалась я.

— Да, в подвале. Пойдемте.

Огромное помещение обдало нас нагретым воздухом и застоявшимся запахом пыли.

— Как здесь жарко…

— Под потолком проходят трубы отопления и горячей воды, — не оборачиваясь, откликнулась директриса.

Не останавливаясь и не глядя по сторонам, она уверенно шла по проходу между стеллажами.

— Думаете, здесь есть бумаги двадцать четвертого года? — робко спросила я, глядя ей в спину.

— Конечно. Мы храним все документы, а наше учреждение существует с тысяча девятьсот четырнадцатого года, — последовал энергичный ответ.

Дойдя до нужного ей стеллажа, она нашла картонный разделитель с выцветшей надписью «1924» и начала ловко перебирать старомодные папки с тряпочными тесемками. Дойдя до конца, с огорчением объявила:

— Такой фамилии нет. Не поступал к нам Краснов.

Ее слова меня не удивили. Нечто подобное я и ожидала. Не зря же Антонина Юрьевна сказала, что ответ был отрицательный.

Женщина участливо смотрела на меня и ждала. Все, что могла, она сделала и теперь ждала, когда же я соберусь уходить. Но я уходить не торопилась, по крайней мере до тех пор, пока не задам все интересующие меня вопросы.

— А другой ребенок по имени Федя или Феликс не поступал сюда в этом же году?

Директриса без возражений повернулась к полке и снова зашуршала документами. Для меня же это была попытка утопающего схватиться за соломинку. Мальчик, до смерти напуганный Корой, мог назваться другой фамилией. Теоретически, он мог и имя себе придумать другое, но это представлялось совсем уж невероятным. Чтобы додуматься до этого, нужно было пройти хорошую школу жизни, общения с уличной шпаной, а он был домашним ребенком, жил под приглядом бонн и гувернанток. И потом, ему было уже десять лет, и он просто привык отзываться на имя Федя. Нет, имя он должен был оставить свое собственное.

— Есть, — произнесла женщина и извлекла на свет тощую папку.

— Разрешите?

Она без возражений протянула ее мне.

Мальчика действительно звали Федор, но фамилия у него была другая. Клейнер. Его обнаружили утром у дверей детского дома. Он сидел сгорбившись на ступенях и упрямо смотрел себе под ноги. На вопросы воспитателя не отвечал, внимания на толпившихся вокруг него детей не обращал. Его повели к директору. Шел без сопротивления, но по-прежнему не говоря ни слова. В кабинете директора продолжал хранить молчание. В длинном списке приведенных вопрос всего два ответа. На вопрос: «Как тебя зовут?» — ответил «Федя». На вопрос: «У тебя есть родители?» — сказал «Нет». На этом общение кончилось. Остальное время он простоял, глядя пустым взглядом прямо перед собой. Медицинский осмотр показал, что мальчик физически здоров, но в отношении его психического и умственного развития остались сомнения. Судя по записям воспитателя и врача, разговаривал он мало и неохотно. Учился плохо. Ребят дичился. Если приставали, молча кидался в драку и дрался яростно, до крови. Наказания не боялся, на контакт не шел. По всему выходило, что мальчик был тем еще подарком. Но вдруг в июне 1925 года его усыновили и забрали из приюта.

— Кто бы это мог быть? — озадаченно пробормотала я.

— О ком вы? — не поняла директриса.

— О человеке, усыновившем этого мальчика.

Женщина заглянула в папку и удивленно воскликнула:

— Так это же Иван Ильич Клейнер! До сорок первого года он был директором нашего детского дома.

Она подняла на меня сиявшие от восторга глаза:

— Необыкновенный человек. Подвижник. Я бы назвала его вторым Макаренко, если бы не считала, что Иван Ильич лучше!

— А нельзя узнать о нем побольше? Вдруг он принял в свою семью именно нашего мальчика!

— Я могу дать адрес и телефон его дочери. Она сейчас на пенсии, но раньше работала у нас врачом.

Мы вновь поднялись в кабинет, и директриса, порывшись в толстой записной книжке, выписала на листок нужные мне сведения.

— Надеюсь, вам повезет, — сказала она на прощание.

— Не сомневаюсь, — пробормотала я, задумчиво вчитываясь в сделанную ею запись.

Звонок прозвенел в самый неподходящий момент. От неожиданности я вздрогнула, вслепую нащупала вибрирующих от напряжения мобильник и, не открывая глаз, поднесла к уху.

— Слушаю, — пробормотала я, и оттого, что едва могла шевелить губами, это прозвучало очень невнятно.

— Что это ты шепелявишь? Зубы болят?

Звонил, естественно, Голубкин. Из всех моих знакомых только он один имел тягу к непредсказуемым поступкам.

— При чем здесь зубы? Я в косметическом салоне. Лежу в кресле с закрытыми глазами, и на лице у меня маска, — обиделась я, напрочь забыв о том, что мне нельзя разговаривать.

Мое невинное сообщение неизвестно почему необычайно развеселило его.

— Представляю, как чудесно ты выглядишь, — ехидно хихикнул он.

Моментально забыв обо всем на свете, я послала сердитый взгляд умоляюще щебечущей косметичке и зашипела:

— Нормально я выгляжу! А после того как встану из этого кресла, вообще буду офигительной красавицей!

— Не сомневаюсь. Ты всегда выглядишь ослепительно, а после салона тебе просто равных не будет, — галантно промурлыкал Голубкин, и как я ни прислушивалась, но не уловила в его голосе и тени насмешки.

Не веря собственным ушам, я с облегчением хмыкнула:

— Ты чего звонишь? Дело есть или просто так?

Получилось не очень вежливо, но Голубкин все понял, не обиделся и легко перешел на деловой тон:

— Как ты и просила, мы тут поинтересовались этой дамой… Еленой Соловьевой. Хочу тебя обрадовать, алиби у нее оказалось липовое.

— Да ты что!

— Точно! Относительно того, что убийство произошло в промежутке с шестнадцати до восемнадцати часов, у милиции есть сомнения. Они не исключают, что это могло случиться и значительно раньше. Например, в час дня!