Вы видели отрывок. Погружение, по сути, вещь простая. Выходишь на лодке в море и отправляешься вниз. Айлин управлялась со шлангами наверху. Что я помню, так это не тот момент в красной тьме, момент, когда она перешла из бытия в небытие. Я столько раз видел, как это происходит на плёнке, что собственными глазами как будто и не видел ничего. А вот что я помню, так это ночь накануне.

Мы лежали на койке, между нами Анхис, ну прямо как настоящая семья. Мы собирались взять его домой и вырастить – мы ещё об этом не говорили, но знали, что так будет. В точности как Рин знала, что собирается поглядеть на мальцовых китов. Она погладила его волосы, пока он спал, прижавшись к её груди, и сказала: «Была когда-то одна история. Греческая, а значит хорошая. О трёх сёстрах. Они вообще-то были сёстрами Горгон. Ты помнишь Медузу. Звали их Грайи. Иногда их рисуют красивыми, иногда – жуткими уродинами. У них длинные белые волосы, и они никогда не разлучаются. На троих у них один глаз и один зуб. Пользуются по очереди. Одна сестра вытаскивает глаз из своей глазницы и засовывает другой. Я о них много думаю. Мне снились сны, когда я была маленькой и впервые о них прочитала. О, чуть не забыла! Персей напоролся на них и убил, когда отправился убивать Горгон. Так всегда происходит – стоит в Древней Греции появиться чему-нибудь интересному, какой-то засранец в волшебной шапке тут как тут, чтобы это убить. Мне снились про них сны. Про глаз. Во сне я ждала, чтобы отец отдал его мне. Я была слепа, замёрзла, и мне отчаянно хотелось с ним поиграть. А теперь… а теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, мы все – как Грайи. Живём в мире объективов. Смотрим и смотрим. Делим один глаз на всех – огромный чёрный зрачок камеры. Мы ждём своей очереди, чтобы поглядеть, что увидел кто-то другой на экране. А потом передаём его дальше. Я всегда хотела лишь поиграть с ним. По-прежнему чувствую себя так, словно осталась в том сне, прыгаю и пытаюсь схватить глаз, но не могу дотянуться».

Она заснула, едва успев проговорить «не могу дотянуться». Я смотрел на неё. И я увидел… тоненькие бронзовые волокна на её щеке, крошечные побеги вдоль линии волос, которые проступали на её лице словно золотые жилы.

И много месяцев спустя, коснувшись искалеченной руки Анхиса, я опять услышал, как она это говорит. «Один глаз». Потом она захихикала, как будто под кайфом, и сказала: «Ух ты, ух ты, ох» – и после ничего.

Этим и заканчивается история – ничем. Я не стукнул её по голове треногой и не спрятал тело, хотя об этом достаточно говорили, когда мы вернулись. Всегда подозревают бойфренда. Максимо не похоронил её в дельте. Я любил девушку, и она меня бросила. Не знаю, куда она отправилась. Хочу узнать. Хочу! Но я там был, и по-прежнему ничего не знаю.

Может, я не увижу конца этого представления. Может, просто проживу остаток жизни между бобинами с плёнкой. Может, Анхис во всём разберётся. Может, нет. Кто знает – может, смерть похожа на монтажную, где ты всё видишь таким, каким оно было задумано. Ярким, ясным и чистым. Никаких теней, если ты их не хочешь. Но всё закончилось так же, как началось, а я полагаю, что вы знаете эту историю Анка. Эти двое – любители симметрии. «Я бросил милую стоять под дождём, и она растаяла».

ЦИТЕРА: Это всё?

ЭРАЗМО: Возможно, нет. Я позвоню, если придёт в голову что-то ещё.

ЦИТЕРА: «Оксблад» заплатит за переезд куда угодно, Эразмо. И для вас всегда найдётся рабочее место, если решите вернуться домой.

ЭРАЗМО: Я вот думаю про Марс. Маунт-Пэнлай. Вы же знаете, я недалеко оттуда родился. Не намеревался появляться на свет где-то в другом месте, кроме Луны. До сих пор кажется странным, что я не справился. Мама с папой работали над «Ханом кенгуру» – и упс! Поздравляем, у вас маленький марсианин.

ЦИТЕРА: В Маунт-Пэнлай мило. Там растут изумительные манго.

ЭРАЗМО: Вы же позволите мне его забрать, верно? [Цитера ничего не говорит.] Он для вас ничего не стоит. Обычный пацан. Его всё это здорово искалечит. Ему нужен отец. Или, по крайней мере, кто-то, способный время от времени разворачивать его, когда он свернётся как крендель. Поверьте мне, он вам не нужен. Давайте я подарю ему детство.

ЦИТЕРА: Мы об этом подумаем. Можно… можно спросить? Вы носите обручальное кольцо, но не на той руке. Удовлетворите моё любопытство?

ЭРАЗМО: Она не хотела замуж. Это не значит, что я не был её мужем.

ЦИТЕРА: [пауза] Можно я в последний раз угощу вас кофе перед уходом?

Подлежит включению в рукопись мемуаров Эразмо Сент-Джона «Голос, которого нет», публикация запланирована на весну 1959 г. («Рэндом Хаус»)

Лицевая часть:

СНЕГ-СНЕЖОК!

СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!

ПРИВЕТ С ВЕСЁЛОГО МАРСА!

На обороте:

Привет, Цит.

Короче говоря, он отправился искать свою судьбу, а я пью один в канун Рождества, и мне больше некому написать.

Я не знаю, любил ли он меня когда-нибудь, и я не знаю, что означает эта штуковина в его руке. Он ни разу не дал мне понять, что испытывает от нее боль. Не знаю, сильно ли она изменилась; он начал носить перчатки, когда мы жили в Нью-Йорке (какой же это был бардак! Шесть месяцев мы орали друг на друга посреди стен из бурого песчаника – это воспоминание ни один из нас больше не отважится выволочь на свет из дальнего чулана), и уже никогда их не снимал. Не показывал мне руку, как мальчишки не показываются отцам голыми после определённого возраста.

Не то чтобы я был его отцом. Я хотел им стать. Очень хотел. Это было бы… что ж, нет смысла приукрашивать правду. Это было бы похоже на то, как если бы у нас с Рин был свой ребёнок. Это несправедливо, нельзя такими вещами нагружать мальчишку, который перенёс травму, но мы все помещаем на плечи наших детей какой-нибудь слишком тяжёлый груз.

Оно двигалось, пока он спал. Я это помню по дням до перчаток. Оно двигалось, пока он спал, как будто под водой. Как будто плыло по течению, покоряясь невидимому приливу. Я однажды его коснулся. Он болел, сильно болел – он часто болел в то время. Ничто ему не шло на пользу до Марса. Он потянулся ко мне в лихорадке, а такое случалось довольно редко. Я крепко его обнял и взял за руки, и почувствовал, как оно шевелится, касаясь моей ладони, словно что-то ищет. Может, добычу, может, выход, а может оно не могло дышать из-за моей прижатой руки. Но маленькие щупальца коснулись моей кожи, и это был единственный раз, когда я услышал голос Северин Анк после того, как «Моллюск» приземлился на Луне. Я ему не сказал. Как можно такое рассказывать ребёнку?

Кристабель шесть или семь лет назад получила русское гражданство и приехала на нашу маленькую красную планету. Полагаю, ты это предвидела, не так ли? Она умеет играть на фаготе. Я вообще-то не думал, что кто-то всё ещё играет на фаготе. Это инструмент из книг и поэм, инструмент дедов, которые несут вахту на носу одиноких, залитых звёздным светом кораблей. Во тьме пустыни он звучит жалобно и с добротой.