Когда врач их покинул, Яшма отправилась на кухню, чтобы приготовить ужин из их скудных запасов. В кладовой обнаружились лишь стакан ячменя да немного сушеных водорослей, которые она могла бы залить остатками масла и уксуса – по половинке наперстка. Яшма бездумно взялась за нож и разделочную доску, но сообразила, что ей нечего нарезать. Она покрепче вцепилась в рукоятку ножа костлявой рукой, из последних сил борясь со слезами, от которых помутилось в глазах. Она до сих пор помнила, как порезала руку той знойной летней ночью много лет назад. Одно движение ножа чуть выше следа шрама – и всем ее печалям настал бы конец.

Она отложила нож и приготовила жидкую ячменную похлебку.

Когда она вернулась, Дани была уже в ясном и спокойном состоянии, которое у нее теперь можно было наблюдать все реже.

– Как ты умудрилась вновь приготовить ужин? – поинтересовалась Дани, когда Яшма поставила рядом с ней поднос.

– У нас еще осталось немного ячменя от Чонхо, – солгала Яшма. Те запасы они съели уже давно. Этот ячмень она приобрела на черном рынке. – Да и не беспокойся о том, откуда у нас еда. Главное – выздоравливай.

– Я для тебя стала тяжким бременем, – заметила Дани. Она силилась глотать кашу, которую подносила ложку за ложкой к ее рту Яшма, и старалась есть аккуратно. Но, несмотря на напряжение мышц лица, стоившее ей неимоверных усилий, одна блестящая капля все-таки сорвалась с уголка рта. – Эх, вот я и превратилась в выжившую из ума старуху, – отметила Дани, улыбаясь, превозмогая боль.

– Ты никогда не будешь ни старой, ни выжившей из ума, – сказала Яшма. – Ты всегда останешься красавицей. Нам всем, даже Луне, далеко до тебя.

– Ты слишком добра. Нет, не просто добра… – Дани заморгала, и слезинка покинула ее все еще красивые глаза. – Помнишь? Когда сестрица Серебро еще в Пхеньяне попросила взять тебя к себе, я сначала отказалась. Утверждала, что ты девочка совсем бесхарактерная, слишком скучная и неприглядная. А она все твердила, что ты очень хорошая. Она была права. А я ошибалась.

– Я была готова делать все, что бы ни предложила Лилия. Это она была всегда жизнерадостной девочкой. А я была робкой, – ответила Яшма.

– И все же ты оказалась самой сильной из всех нас… Даже когда меня не станет и когда война подойдет к концу, ты продолжишь жить… И, надеюсь, найдешь себе достойного мужчину, с которым проведешь остаток дней.

– Ты не умрешь! Что ты такое говоришь, – возмутилась Яшма. Но и ей не было дано сдержать поток слез.

– Я слышала, что сказал врач… Я не спала, – затухающим голосом прошептала Дани, пытаясь отвернуться от нее. Яшма поспешила помочь тете опустить голову на подушку.

– Ш-ш-ш, теперь отдыхай. Не утомляй себя пустыми разговорами.

– Не пытайся скрыть правду. У меня не так много времени осталось. Яшма, послушай меня. У меня к тебе две просьбы… – Она закрыла глаза. – Во-первых, сохрани бриллиантовое колье. Что бы ни случилось, не расставайся с ним. Не надо его сейчас продавать. Пусть оно останется на самый крайний случай. И, естественно, когда я покину этот свет, и дом, и все в нем останется тебе. Но колье гораздо более ценное, чем все остальное, вместе взятое. Помни об этом. Во-вторых, я хотела бы перед смертью повидать двух людей. Единственных двух мужчин, которые были мне небезразличны. Поможешь мне пригласить их сюда? Кажется, я уже не в силах даже письмо написать.

На следующий день Яшма отправила два письма: одно – в дом Ли Мёнбо, другое – в издательство Ким Сонсу.

* * *

Мёнбо вернулся домой ближе к концу недели, после заседаний с товарищами по коалиции, в которую, в едином порыве борьбы за независимость, вошли представители политических движений всех направлений: анархисты, коммунисты, националисты, христиане, буддисты и чхондоисты. Мёнбо был одним из руководителей коммунистов, но в их рядах были те, кто считал, что основная борьба должна разворачиваться преимущественно по линии противостояния буржуазии и пролетариата, богатых и бедных, а не в ходе сопротивления корейцев японцам, как всегда полагал сам Мёнбо. Анархисты верили, что любой общественный порядок несет в себе разрушение и угнетение. Националисты были консерваторами, многие из которых видели больше перспектив в развитии США, а не Кореи. К тому же националисты были столь же непримиримыми с коммунистами, как и с японцами. Христиане были по большей части пацифистами, хотя и среди них были те, кто с радостью совершал покушения на японских генералов и губернаторов, прежде чем приставить дуло пистолета к собственной голове. Все группы были уверены в том, что Япония была готова сдать каждого корейца на работу в шахты, а каждую кореянку – на службу в бордель для нужд военных, прежде чем признать поражение. Разногласия возникали из-за того, как именно стоило подорвать Японию изнутри до наступления этой страшной перспективы.

По возвращении домой Мёнбо обнаружил письмо от Дани. Его жена лично приняла послание от почтальона. Письмо лежало нераспечатанным на его письменном столе, но Мёнбо все равно покраснел до ушей при мысли, что его супруга – особа исключительно рассудительная – скорее всего отметила аккуратный женский почерк на конверте. Жена Мёнбо была старомодной аристократкой, которую приучили считать, что ревность для женщины – прегрешение хуже, чем походы на сторону для мужчины. Если бы он вдруг привел к ним в дом вторую жену, как это делали многие господа в его положении, она бы приняла ее безо всяких возражений. И все же Мёнбо ни разу не обманул ее, даже тайно. Он ощутил досаду оттого, что после стольких лет верности на него теперь легло клеймо подозрения за участие в чем-то неблаговидном и недостойном его как человека. Однако отрицать, что он в какой-то миг ощутил истинную страсть к Дани, было невозможно. Мёнбо открыл и быстро прочитал письмо, которое Яшма записала под диктовку Дани и которое не содержало ни намека на тяжелую болезнь. Он быстро принял решение оставить послание без внимания.

В отличие от Мёнбо, Сонсу прочитал письмо Дани с некоторым подобием теплых чувств. Сонсу все еще изредка вспоминал себя в юности и впадал в грезы об утраченной невинности, несмотря на плотный слой глянца, которым покрыла его жизнь. Последняя не столько даже ожесточила его внешне, сколько укрыла его внутренний мир блестящей беспористой пленкой. При виде письма от Дани его сознание переполнили приятные воспоминания, в которых царили ароматы весны. Он не мог отрицать, что некоторые из наиболее существенных моментов его жизни произошли