Дождь не унимался, пока мы ехали по центру, равно как не унималось и уличное зловоние, что было весьма дурным знаком: погода такого свойства в это время года способна была в кратчайшие сроки подкосить город. Как выяснилось, тот день и в самом деле ознаменовал начало первого действительно опасного периода лета, своего рода природного явления, называемого в газетах «полосой жары». За последующие недели средняя температура не опускалась ниже восьмидесяти; и даже ночью влажный воздух и отсутствие ветра делали сон практически невозможным. Сложившееся положение не облегчало и скорое сужение нашего расследования до нудных поисков разговорчивой женщины из тех, чьи дети находились в «Родильном доме» под присмотром сестры Хантер (работа эта заставила меня несколько ближайших дней возить детектив-сержантов и мисс Говард в зловещие части города или, хуже того, в пригороды), а также до ожидания вестей от старого приятеля мистера Мура из Боллстон-Спа. К следующему понедельнику некоторые из нас уже начали сомневаться в существовании этого человека. Мистер Мур отправил ему не одну, а две телеграммы, сообщая, чем мы занимаемся, но никакого ответа не получил. Это вовсе ничего еще не значило, так или иначе — но с учетом наших обстоятельств и погоды вело лишь к новым разочарованиям.

Прибавьте к этой смеси страх — и вот вам поистине веселенькое времечко. Последнее ощущение впервые явилось нам в виде случайных посещений района Стайвесант-парк членами Гудзонских Пыльников. Они не предпринимали никаких угрожающих действий, поскольку не были заинтересованы в неприятностях настолько далеко за пределами своей территории — но было ясно, что эти ребята желали напомнить нам о своем присутствии, и о том, что — с фараонами или без оных — нам лучше не совать нос в чужие дела. Но какими бы тревожными ни были эти визиты, они не шли ни в какое сравнение с тем, что некоторые члены нашего отряда — включая меня — видели Эль Ниньо, пигмея-филиппинца, слугу сеньора Линареса. Как и Пыльники, этот маленький человечек не предпринимал никаких попыток нападения или угроз кому-нибудь из нас — но он был там и наблюдал с ножами и стрелами наготове, не случилось ли в нашем следствии существенных сдвигов.

И при всех этих событиях детектив-сержантам нужно было продолжать расследование в Институте доктора. Они не рассказывали о своих достижениях никому из нашего отряда — на самом деле ничего не говорили вообще, за исключением одного раза, когда осведомились у Сайруса насчет персонала заведения, и еще одного случая, когда спросили меня, не замечал ли я случаем в поведении Поли Макферсона чего-то, способного объяснить его самоубийство. Я сообщил, что нет — и по их разочарованным ответным кивкам понял, что и в других местах с информацией им везло не намного больше.

Затем, в понедельник, 12-го, детектив-сержанты объявились на 17-й улице с довольно зловещим видом. Это было ближе к концу дня, волна жары еще не спала: в сущности, погода заполучила в тот день свою первую жертву — маленького ребенка, пораженного солнечным ударом и доставленного в больницу на Гудзон-стрит (услышав новость, я немедленно подумал: это неподалеку от дома, где Либби Хатч проживала жизнь сестры Элспет Хантер). Доктор работал в кабинете, Сайрус в каретном сарае ухаживал за лошадьми, а я был в кухне — помогал миссис Лешко убрать осколки полудюжины тарелок, которые она разбила вдребезги концом швабры во время типично решительной, но разрушительной уборки.

Раздался дверной звонок, я побежал открывать, оставив причитающую миссис Лешко выметать остатки. Вошедшие детектив-сержанты были сама деловитость; они немедля осведомились, где доктор. Я ответил, что в кабинете, и они прошагали прямиком наверх — так, будто сперва надеялись избежать этого момента, но в итоге смирились с неизбежным. И уж я-то никак не мог пропустить, что будет дальше: я дал им подняться на этаж или около того, затем проследовал за ними, сохраняя эту дистанцию, и, наконец, бросился к двери кабинета, лишь только она затворилась. Осторожно подкравшись, я лег на покрытый ковром пол перед дверью, уставился в узкую щель под ней и узрел несколько пар обуви, а заодно и основания множества стопок книг и бумаг.

— Простите за беспокойство, доктор, — услышал я Маркуса, а ноги его остановились перед ножками одного из стульев рядом со столом доктора. — Но мы решили, что лучше рассказать вам, как все обстоит с… с другим делом.

Повисла пауза, и ноги Люциуса принялись нервно притопывать по полу между ножками дивана.

— Новости вообще-то неплохие — впрочем, хорошими мы их тоже назвать не можем.

Доктор глубоко вздохнул:

— Ну, джентльмены?

— Насколько мы можем судить, — изрек Маркус, — причин полагать, что самоубийство Макферсона было вызвано чем-то или кем-то из вашего Института, нет. Мы опросили, а затем опросили повторно весь персонал, и составили общую хронологию событий с момента прибытия мальчика до времени его смерти. И решительно ничто не указывает на обращение с ним, способное пробудить саморазрушительные стремления.

— Даже те работники, что недолюбливают друг друга — осторожно добавил Люциус, — впрочем, таких не больше двух-трех — даже они не смогли выискать у своих противников недостатки в обращении с мальчиком. Что же до семьи — если допустить, что поступил он под настоящим именем, — нам так и не удалось разыскать никаких родственников.

— Я и сам пытался, — тихо вставил доктор. — Безуспешно.

— Мы проверили шнур, которым он воспользовался, — добавил Маркус, стараясь казаться пооптимистичнее, — и он не совпал ни с одним из тех, что использованы в механизмах штор и занавесей здания. Отсюда следует, что он, должно быть, принес его с собой…

— Из чего можно сделать вывод, что он обдумывал этот поступок еще до того, как попал к вам, — заключил Люциус.

— А это, — проговорил Маркус, — по-моему, будет полезно в суде. Теперь — что касается даты судебного заседания… — Прежде чем Маркус продолжил, прошло несколько секунд. — Судья Райнхарт, проводивший ваше предварительное слушание, не озаботился никому сообщить о своей отставке в конце текущего месяца. Его клиентура была передоверена другим мировым судьям. Боюсь, вам достался судья Сэмюэл Уэллс. — Я услышал, как доктор с шумом выпустил воздух. — Да. Ваши дорожки уже пересекались, мы понимаем, — сказал Маркус.

— И не раз, — тихо ответил доктор.

— Мы его не знаем, — вставил Люциус, — но слыхали, что он довольно суров.

— Больше всего меня беспокоит не это, — отозвался доктор. — Возможно, он суров, да, но я видывал и его снисходительность. И в этом-то вся загвоздка. Он крайне непредсказуем. Мне никогда не удавалось более-менее точно предугадать его реакцию и соответственным образом выстроить свои показания. К тому же он не из тех, кому в подобных делах требуются исчерпывающие улики. Если штат решит устроить процесс, способный навлечь серьезное моральное бесчестье на Институт…

— Как он почти наверняка и поступит, — заметил Маркус.

— …то Уэллсу может быть вполне достаточно лишь того, что юный Макферсон отправился в мир иной, находясь под моей опекой.