— Это что ещё за статья такая? — чуть всполошился старлей. Юшка сползала по носогубной складке, он неаккуратно зашмыгнул её обратно.

— Статья 51 Конституции России даёт право не свидетельствовать против себя, — пояснил ему опер.

— А-а-а… — протянул тот и осел на стуле, — пиши тогда.

Быстро набросав анкетные данные, Костя сунул Жулебину бланк для написания строчки об отказе от дачи показаний.

— Всё? — вопросительно поднял он глаза на Костю, закончив писать. Положив ручку на стол, офицер ещё раз хлюпнул носом.

— В принципе, да… — Катаев пробежал текст глазами и перед тем как отправить задержанного в камеру не удержался:

— Слышь, а ты всё-таки хоть чуть-чуть себя виноватым считаешь?

Жулебин, не намного старше Катаева, секунду подумав, произнёс наставительным тоном:

— Понимаешь… В своё время, один умный человек мне сказал, что настоящий мужчина должен пройти войну и тюрьму… Поэтому, ко всему сейчас происходящему я отношусь по-философски… Войну я уже прошел, что ж… тюрьма так тюрьма…

Костя смотрел в его сорочьи глаза, плохо отмытое от крови лицо, на старлеевские звезды, пытаясь увидеть что-нибудь человеческое — каплю раскаяния или долю сожаления. Напрасно. Этот спивающийся ублюдок уже забыл о загубленном солдате, примеряя сложившуюся ситуацию к своей дальнейшей судьбе. Ему было наплевать на коченеющее тело в соседней камере. Прикинув максимальный срок — «трёшку» посёлка[48]— он готовил себя к новому жизненному «испытанию». Катаеву жутко захотелось избить эту сволочь. Не так как это делал подпол — вразмашку и по рабоче-крестьянски, а жёсткими боксерскими хуками и апперкотами. Хотелось свалить на пол и методично опускать почки, отбивать печень, прошибать селезёнку, ломать ногами рёбра…

Ручка в пальцах сломалась и Катаев, сатанея от переполнившей его злобы, тихо сказал:

— Какая война, чмо? Что ты видел на этой войне? Пиво пополам с водкой?! Блевотину в сральнике?!

Жулебин непонимающе заморгал, вроде всё хорошо было…

Костя встал и, разминая затёкшие от писанины пальцы, продолжил, повышая градус:

— Ты, сука, дальше ларька пивного не выходишь… Воин, бл… И про тюрьму ты сейчас понтуешься, потому что думаешь, что дадут тебе по 109[49]годик и по УДО[50]ты с половины уйдёшь…

Катаев обошёл стол и, сев на столешницу, навис над связистом:

— Вот только хер тебе в педаль! — сорвался он на крик, — Понял! А не 109!

Наклонившись и вместе с перегаром, рвотными массами и кровью, впитывая в себя «зашаевший» уголёк животного страха, быстро и зло зашептал:

— Я сейчас половину ментов своих допрошу, что они видели как ты, сука, беспричинно, из хулиганских побуждений этого солдата застрелил! Вкуриваешь, юрист! Трёх свидетелей тебе, козлу, хватит, чтобы на «двадцатку» уехать!

— Так это… эт… — старлей потерялся, мудрость восточного философа улетучилась, оставив в глазах только бездонный ужас, — ведь так нельзя…

— Нельзя?! — Катаев схватил его за ворот, но, испачкавшись кровью и песком, оттолкнул обратно, — а пацана за пару дней до дома на тот свет отправить можно?!

У Жулебина задрожали губы, откуда-то снизу вырвался приглушенный неконтролируемый звук.

— Но я же не хотел… Я ведь случай… но…

— А мне насрать! — отрезав, Костя вернулся за стол. — Сидит тут говно какое-то, понтуется… Я мужик… Война-тюрьма… — он деловито собирал бумаги в кучу, — сейчас я по-быстренькому доказушку сляпаю… поверь, я умею, завтра тебя прокуратура арестует и лет через двадцать ты вернёшься другим человеком… если не сдохнешь, где-нибудь у нас, на острове Огненном…

Конец фразы Катаев договорил со зловещим спокойствием. Однако это подействовало на старлея, видимо наложившись на похмельный синдром, сильнее чем львиные рыки. Он закрыл лицо руками и плечи его мелко затряслись.

— Так нельзя… так нельзя… — доносилось из-под ладоней.

Костя, удовлетворённо взглянув на плачущего офицера, встал и подошёл к двери:

— Коля, забери этого «жмуродела»! — крикнул он в коридор.

Жулебин оторвал руки от лица и плаксиво попросил:

— Мне в туалет надо…

— Это не ко мне… — не глядя, ответил Костя, — с конвоиром обсуждай…

Когда задержанного увели, Катаев увидел сырое пятно на лакированной поверхности стула. Воин, философ и арестант обмочился.

Ничего из того, что Костя нагородил Жулебину он не собирался делать. Просто хотелось, чтобы хоть самую малость этот алкоголик прочувствовал что это, когда твоя судьба от тебя не зависит. Может быть этот оперской накат, незаконный и аморальный, заставит Жулебина задуматься (ох, как высокопарно) о человеческой душе. Возможно эти пару суток — на большее никто не закроет — он просидит, думая не о собственной крутости, а об ужасе человеческой потери, что в полной мере в ближайшее время испытают родители убитого им рядового Рыбникова.

Дверь снова скрипнула и в кабинет, грузно, зашёл подполковник Тузов. Его крупногабаритная фактура как-то незаметно заполнила свободное пространство кабинета.

— Не садитесь туда, товарищ подполковник! — заметив его движение в сторону опаскуженного стула предупредил Костя, — на другой, вон, лучше… А то ваш «мокрушник» обоссался малость.

Брезгливо осмотрев предложенный стул, Тузов, придвинув его к столу, сел напротив опера.

— Все материалы у тебя? — глянув на стопку листов воспалёнными глазами, устало поинтересовался он. На «ты» он перешёл ещё во время водворения Жулебина в камеру.

— Да… вот… — Костя двинул ему пачку навстречу, — осталось зарегистрировать и всё… Можно передавать в военную прокуратуру…

Своей медвежьей лапой, подполковник сгрёб бумаги себе подмышку:

— Не надо регистрировать. Мы сами… по своему ведомству проведем… — он тяжело встал и протянул руку, — благодарю за помощь.

Машинально пожав, Костя взглядом проводил уносимые подполковником, скрученные в трубку бумаги.

— На «боевые» спишете?

Тузов, царапнутый неприкрытым сарказмом, обернулся в дверях, секунду посмотрел поверх Костиной головы, куда-то на, заложенное мешками, окно и вернулся к столу.

Катаев почуял запах алкоголя, скорее всего, чистого спирта, и на его фоне физически ощущаемые волны злобной агрессии. На всякий случай, встал и чуть подобрался. Весовые категории с Тузовым у них были разные.

— Знаешь, мент, считай меня кем хочешь… Мне плевать… — подполковника заметно отпускало, в его покрасневших глазах злоба пополамилась с сожалением, — иногда лучше на «боевые» с орденом списать, чем как баба причитать потом, «ах, какая глупая смерть…» Пусть он для матери героем погибнет… Школу его именем назовут… а-а…, — Тузов махнул рукой и, разом поникнув, вышел из кабинета.