Разумеется, все это стереотипы, и они расходятся с опытом Килли, который говорил, что многие тайские женщины – коварные обманщицы. Для него жить в Таиланде значит осуществлять некую безудержную фантазию, мечту о побеге. “Брак – это хорошо, когда растишь детей, но потом ты оказываешься в кандалах. Поэтому я бросил все, оставил жену и двоих детей в Европе”, – сказал он.

“В Вене, – продолжил он, помолчав немного, – люди опутаны столькими обязательствами, столько всего приходится делать, а еще очень многого делать не позволяется. А здесь я наслаждаюсь свободой. Здесь у меня нет никаких обязательств”.

Расхожая и морально безупречная точка зрения на эксплуатацию Западом Востока в сексуальных целях гласит, что она по большей части принимала формы проституции, а проституция сама по себе всегда несправедлива и унизительна. Все эти наложницы, миа-нои, сяо-най, биби, ми-тай, О-Кичи наших дней, как бы их ни называли на разных языках, ущемлены в правах. Извлекая выгоду из гаремной культуры (как я назвал это явление), западные мужчины стали соучастниками восточной традиции, позволявшей обращаться с женщинами как с неодушевленным товаром, требуя от них совершения очень сокровенного и интимного действа, по идее, окутанного покровом тайны и несущего глубокий смысл, – полового акта. Действительно, сексуальная эксплуатация местных женщин – это, безусловно, пятно на репутации, особенно в тех случаях, как в прошлом, так и в настоящем, когда вступавшие в связи женщины действовали не по доброй воле, а попадали в сексуальное рабство (иначе это не назовешь) под принуждением со стороны сводников, сутенеров или даже правительств.

Но стоит ли так легко делать выводы столь обобщенные, отвлеченные, оторванные от конкретных реалий? Существует мир, живущий по принципам идеальной морали, и существует другой мир, в котором мужчины и женщины охотно уступают зову природы и силе обстоятельств. Для Гюстава Флобера и Ричарда Бёртона охота за наслаждениями на Востоке составляла всю соль опыта, обретавшегося в странствиях по тем краям, они упивались аморальной роскошью желаний. Они не пускали в ход силу, не злоупотребляли беспомощностью детей, они лишь делали то, к чему их приглашали, и то же самое можно сказать о многих тысячах других, менее известных людей, которые вели себя сходным образом – или так, как Дэвид Охтерлони, в изысканных покоях делийского особняка, или, как подавляющее большинство, в мишурной обстановке дешевых борделей.

Так что же нам думать обо всем этом? Были ли британцы и французы, заводившие себе любовниц-туземок во времена империй, виновны в том, что колонизировали тела подчиненных и униженных женщин точно так же, как колонизировали родные земли этих женщин? А те мужчины, которые сегодня ездят в Таиланд и на Филиппины, тоже достойны презрения? Я хорошо помню момент, когда задумался над этим впервые. Это было в начале 1980-х, когда я работал корреспондентом “Тайма” в Китае. Я проводил тогда отпуск на Филиппинах, на южном побережье Манилы. Сидя как-то ранним вечером в ресторане под открытым небом, я увидел, как к входу подъехала машина и из нее вышел тучный, явно больной подагрой белый мужчина весьма преклонного возраста. Его сопровождала юная стройная филиппинка, она держала его под руку и помогала доковылять до ресторана. Я узнал, что этот человек был чиновником американского правительства, откомандированным на Филиппины, там он и вышел на пенсию, а теперь наслаждался компанией женщины лет на сорок моложе его. Помню, я ощутил тогда сильную антипатию к этому человеку за то, что он не пожелал стареть более достойно, за то, что был старым распутником. Ведь он явно купил общество своей подруги-филиппинки, уподобившись какому-нибудь мистеру Курцу из “Сердца тьмы” Конрада, принуждавшему свою помощницу к, безусловно, неприятной для нее интимной близости.

Конечно, большинство мужчин не следуют примеру этого человека. Многие заключают прочные и длительные брачные союзы и обретают в этом куда более глубокий смысл, чем в своей беспорядочной личной жизни обретают всякие хронически неверные мужья или любители секс-туров в Анхелес. Невольно испытываешь гораздо больше уважения к мужчинам, хранящим верность одной женщине, чем к тем, кто изменяет женам или, если они вообще не женаты, тратит время и деньги на погоню за множеством женщин. И даже среди тех мужчин, кто всю жизнь остается холостяком, или разведен, или состоит в давно выдохшемся браке, не сохранившем и следа былой любви и привязанности, большинство, скорее всего, вовсе не думают, что поездка в Таиланд или на Филиппины принесет им счастье. Уж лучше жить в достойном воздержании, чем пускать слюни над продажными красотками.

И в этом смысле – не теряя надлежащего релятивистского уважения к другим культурам – безусловно, следует воздать должное и христианской идее моногамии, и наследию рыцарских идеалов, с которым она неразрывно связана. Христианство задает более высокую планку. Оно наделяет некоторые ценности, например сексуальную верность, священным качеством, внушая мысль, что ради нее стоит жертвовать эгоистичными наслаждениями. Оно требует большего почтения к женщине, чем в гаремных культурах, и не допускает существования целого сословия женщин, чья жизнь целиком сводилась бы к обслуживанию телесных потребностей мужчин, на которых, со своей стороны, даже не накладывались бы обязательства любить этих женщин и хранить им верность.

И все-таки неужели в христианских странах происходит меньше измен, чем на Востоке? Никто не проводил статистических исследований в этой области, хотя, как уже указывалось, имеются несистематические свидетельства, ясно говорящие о том, что внебрачный секс гораздо шире практикуется на Востоке, чем на Западе, и там общество относится к этому явлению гораздо более снисходительно. Правда, и на Западе правила, предписывающие людям моногамию и супружескую верность, нарушаются сплошь и рядом. Разумеется, миллионы западных мужчин – моряки и аристократы, холостяки и женатые, солдаты и ученые – ездили на Восток и ходили там к проституткам, заводили любовниц, зачинали детей, которых потом бросали, вступали в такие сексуальные связи, которые у них на родине расценивались как уголовные преступления, и вели рассеянный и распутный образ жизни. Это исторические факты, которые не только проливают свет на человеческую природу, но и выявляют причину, по которой гаремная культура, если рассматривать ее под историческим углом, всегда распространялась гораздо шире, чем культура христианской моногамии. Пускай гарем как институт задавал более низкую планку поведения для мужчин, этот институт все-таки был более приближен к правде жизни, чем институт, основанный на моногамии и понятии вины, и более приспособлен к истинной человеческой природе или, во всяком случае, к истинной природе мужчин (хотя истинную природу женщин он почти совсем не учитывал). Он признает стремление мужчин к полигамии и находит способ осуществлять его, не создавая шумихи вокруг института брака, а заодно предлагает – опять-таки мужчинам, а не женщинам – возможность обновления страсти и освежения сексуального влечения, признавая как факт то, что страсть и сексуальное влечение в браке со временем тускнеют и ослабевают. Гарем по определению сексистское изобретение, и все-таки он порождает куда меньше лицемерия и ханжества, чем обычно наблюдается в странах, где преобладают западные сексуальные ценности. Многовековая история красноречиво свидетельствует, что плоть слаба, что единобрачие – труднодостижимый идеал, что одиночество и желание – мощные стимулы, а потому, когда местные женщины охотно и даже изящно предлагают себя западным приезжим, суля им кратковременный недозволенный рай, мало кто из мужчин на поверку оказывается святым.