романа, никем еще в редакции «Знамени» не прочитанного, но уже оплаченного щедрым авансом в 165 870 рублей.

Развернулась, как сейчас бы сказали, пиар-кампания: фрагменты книги печатаются в газетах «Литература и жизнь» (10 июня и 26 августа), «Красная звезда» (15 июля), «Вечерняя Москва» (14 сентября), и — еще до отправки тысячестраничной рукописи в «Знамя» — Г. с просьбою «просто почитать» показывает ее А. Твардовскому[879]. Тот, — см. дневниковую запись от 6 октября, — потрясен:

Вещь так значительна, что выходит далеко и решительно за рамки литературы, и эта ее «нелитературность», может быть, самое главное ее литературное достоинство. <…> В сравнении с ней «Живаго» и «Хлеб единый» — детские штучки[880].

А еще через день, 8 октября, Г. сдал «Жизнь и судьбу» в «Знамя». Ее стали читать, и первый известный нам отзыв принадлежит отнюдь не журнальным редакторам, а заведующему Отделом культуры ЦК Д. Поликарпову, к которому рукопись, видимо, отправили затем, чтобы — по обычаям того времени — «посоветоваться». И Д. Поликарпов, — как скажет К. Чуковский, — «разъярился»[881]. Это сочинение, — 9 декабря докладывает он М. Суслову, —

представляет собой сборник злобных измышлений о нашей действительности, грязной клеветы на советский общественный и государственный строй. В интересах дела представляется необходимым, чтобы редколлегия журнала «Знамя», не ограничиваясь отклонением рукописи, провела с Гроссманом острый политический разговор. Необходимо также, чтобы в этом разговоре приняли участие руководители писательских организаций тт. Соболев, Марков, Щипачев. Важно, чтобы сами писатели дали понять Гроссману, что любые попытки распространения рукописи встретят непримиримое отношение к этому литературной общественности и самое суровое осуждение[882].

Алгоритм тем самым задан: не допустить, чтобы роман увидел еще кто-то, кроме специально уполномоченных лиц. И специально уполномоченные писатели рады стараться: 19 декабря, при отсутствовавшем по болезни Г., проходит расширенное заседании редколлегии «Знамени», где все — и Б. Галанов, и А. Кривицкий, и В. Катинов, и Г. Марков, и С. Щипачев, и другие товарищи — единодушны: «роман, — как по телефону В. Кожевников тут же сообщил Г., — отклоняется как произведение идейно порочное», и автору «настоятельно» рекомендуется «изъять из обращения экземпляры рукописи своего романа и принять меры, чтобы роман не попал во вражеские руки»[883].

Вроде бы все складывается. Но, — как 11 января 1961 года докладывает председатель КГБ А. Шелепин, — по агентурным данным «установлено, что Гроссман, несмотря на предупреждения, намерен дать роман для чтения своим близким знакомым»[884]. Вот как теперь поступить, учитывая, что, — по словам А. Кривицкого, — «„Доктор Живаго“ — просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвел бы роман В. Гроссмана»[885], и понимая, что, — это мы цитируем уже докладную записку Г. Маркова, «если „Жизнь и судьба“ к несчастью станет добычей зарубежных реакционных кругов, то они немедленно поднимут ее на щит в борьбе против нашей Родины»?[886]

Спасительный совет, — по его собственным воспоминаниям, — подал И. Черноуцан, самый либеральный из работников ЦК, и А. Шелепин за этот совет схватился: произвести, — сказано им все в той же записке от 11 января 1961 года, —

обыск в квартире Гроссмана и все экземпляры и черновые материалы романа «Жизнь и судьба» у него изъять и взять на хранение в архив КГБ. При этом предупредить Гроссмана, что если он разгласит факт изъятия рукописи органами КГБ, то будет привлечен к уголовной ответственности[887].

Так и поступили: 14 февраля сотрудниками КГБ экземпляры машинописи и все черновые материалы к роману были изъяты и в квартире Г., и у его друга, его машинистки, и из редакционных сейфов как «Знамени», так и «Нового мира», а за самим писателем установлена постоянная слежка. Г., конечно, пытается искать правды: 23 февраля пишет письмо Н. Хрущеву, 1 марта встречается с Д. Поликарповым на Старой площади, заявляя, что «он не отрекается от того, что написал, что это было бы нечестно, неискренне после того, как к нему применили репрессии»[888]. И конечно, — как 7 марта 1962 года сообщил в ЦК заместитель председателя КГБ П. Ивашутин, — «по агентурным данным и материалам прослушки Гроссман в кругу своих родственников и близких знакомых продолжает клеветать на социалистический строй, политику Коммунистической партии и Советского правительства»[889].

Терпение компетентных органов не безгранично, и 15 марта новый председатель КГБ В. Семичастный в письме на имя Н. Хрущева предлагает «привлечь Гроссмана И. С.[890] к уголовной ответственности». Однако верховная власть снисходительнее своих сатрапов, и Г. в мае 1962 года дают выпустить сборник повестей и рассказов «Старый учитель», а в июне напечатать в «Новом мире» рассказ «Дорога». Более того: специально рассмотрев этот вопрос, Президиум ЦК еще 22 марта поручает М. Суслову встретиться со строптивым писателем[891].

Не сразу, конечно, но 23 июля встреча все-таки состоялась, и, вернувшись домой, Г. записал то, что он услышал:

Ваш роман опубликован быть не может. <…> Ваш роман враждебен советскому народу, его публикация принесет вред не только советскому народу и государству, но и всем, кто борется за коммунизм за пределами Советского Союза, всем прогрессивным трудящимся и в капиталистических странах, всем, кто борется за мир. <…> Не следует преуменьшать и недооценивать тот вред, который принесла бы ее [книги] публикация. Зачем же нам к атомным бомбам, которые готовят против нас наши враги, добавлять и вашу книгу? Ее публикация поможет нашим врагам. <…> Желаю вам всего хорошего[892].

Вот, собственно, и все. Г. успевает еще создать новый вариант повести «Все течет» взамен реквизированного вместе с романом, но жить ему оставалось чуть более двух лет, и его похороны, — рассказывает Л. Левицкий, —

были постыдными. Хоронили воровато, поспешно, стараясь поскорее разделаться с процедурой, которая может перерасти в политический скандал. Гроб поставили в маленьком конференц-зале Союза писателей, а не в Доме литераторов. Не было даже оркестра. И народу было не густо. Правда, в основном это были приличные люди, но было их слишком мало. Выступления были осторожные. Достойную речь произнес только Эренбург, сказавший, что Гроссман не только трудно умирал, но и трудно жил. Все, кто стояли у гроба, понимали, о чем речь[893].

Не было, — добавляет Б. Ямпольский, — обычного торжественного печального подъема знаменитых похорон, а как-то тихо, таинственно. Одна женщина сказала:

— Так хоронят самоубийц.

Да он и был самоубийца, писал, что хотел и как хотел, и не желал входить в мутную общую струю[894].

Что до будущего, то чудом сохранившийся у С. Липкина экземпляр рукописи был переснят на фотопленку и при помощи А. Сахарова и В. Войновича все-таки вывезен за границу,