хутора. Зачем? Вот так-так! Не один ты на белом свете глазаст, Рокас. Может, и другому в глаза броситься, что этот «дяденька» больше на разбойника или полицейского шпика похож, чем на землекопа, возвращающегося с жемайтийских стачек. Лопата на плече была бы в самый раз. А если еще разбойник руки свои в болотную тину окунет, кто сможет сказать, что он не работяга? Беги, Рокас, время не терпит. Тебе до Кукучяй — три километра, а разбойнику до лесов Минчя — добрый кусок дороги. Сколько летней ночи-то? Запомни, послезавтра в этот час и на этом месте мы опять встречаемся. Разбойник тебе лопату, ты разбойнику — револьвер. Здоро́во и прощай, как говорится. Ты — сам по себе, я — сам по себе. Ты — Блажису богатство копить, я — жечь и убивать, босым да беднякам имущества прибавлять. Может, еще встретимся, а может, и нет... Такие-то дела, братец. Такова уж наша доля проклятая. Живем, как можем... Или, попросту говоря, давай жить, пока живется, а когда помрем — наплевать, кто да где тебя закопает и с какой музыкой. А в тот свет пускай богомолки верят. Мы мужики головастые, Рокас Чюжас. Мы не позволим, чтоб любой дурак нас за нос водил...

У Рокаса последние сомнения рассеялись, Глаза его блеснули в потемках, как у охотящегося кота. Ах, дяденька, какой ты умница, как ты попал прямо в точку! Не стоит и удивляться, что Пятрас Летулис заделался разбойником, подружившись с тобой. Молви словечко, и Рокас Чюжас пойдет за тобой, как апостол за Христом. Хоть на край света. Надоело. Ох, как надоело батрачить у Бенедиктаса Блажиса, который корчит святошу, но седьмую шкуру с него сдирает, от зари до зари соленый пот из него выкачивает! К черту такую жизнь. Лучше уж с голоду подыхать, но на воле... Дяденька, ради бога, прими в компанию. Ты-то уже старенький, а мы с Пятрасом — молоды да зелены. Как господь бог жить будешь, у своей бабы под боком нежиться, а мы по твоей указке всякого добра тебе нанесем. Всего будет вволю. А болтливости Рокаса не бойся, Рокас умеет держать язык за зубами. Он скорее умрет, чем друзей выдаст. Сунь, дяденька, обойму в револьвер. Пойдем в Кукучяй. Начнем с участка, где уже добрый месяц Мешкяле с Заранкой пьянствуют, а Анастазас им прислуживает. Может, еще не успели пропить тыщонку Блажиса да золото, припасенное на приданое Микасе... Отберем... Половину капитала — Стасе Кишките. С другой половиной к цыганам подадимся. В Перлою, где Пятрас, задрав простреленную ногу, по родному Кукучяй тоскует. Привет ему передадим от Стасе и погуляем как следует. Ведь цыганочки в лабанорском таборе одна другой краше. Скажи, кстати, свадьбы Мишки с кривасальской Фатимой еще не было?

— Нет. Нет. У тебя в голове помешалось, Рокас Чюжас? Насчет них полиция все костелы Литвы предупредила. Единственный выход — польскую границу перейти да там обвенчаться. В Вильнюсе! У алтаря Острых ворот!

— Так чего же мы ждем, дяденька? Почему не бежим? Разве ты в сваты не годишься, а я — в первые дружки? Главное — Мешкяле с Анастазасом пьяных укокошить, а Заранка — пустое место. Он близорук. Смазал тылом ладони по очкам, и нету человека... А кроме того, запомни, я этому ужаку большой палец откусил во время обыска, когда они меня втроем лупили. До сих пор ходит с подвязанной рукой. Наш Кулешюс уже объявил всем, что он тоже бешеный, как баран Анастазаса. А тезка барана, слыхал я, угрожает мне Димитравасом. Я им, гадам, всем троим отплатил бы сторицей за свои синяки да шишки! Дяденька, будь человеком, пошли. Дай-ка обойму. Посмешим народ в Кукучяй. Без кровопролития обойдемся. Только всего три раза вверх выстрелим, чтобы все босяки сбежались к участку и увидели, как мы этих трех воришек связали, на спину под забором уложили да обмочили. На всю жизнь твоим должником остался бы, дяденька.

— Не горячись, Рокас Чюжас. Спокойнее, — сказал господин Кезис, преисполнившись теплыми чувствами. — Я с тобой согласен. Мы уж найдем на них управу. Но стоит ли спешить? Разве горит? Ведь сто раз лучше все как следует вынюхать, когда ты в Кукучяй отправишься — к Стасе с приветом от Пятраса, а мне, старику, лучше у своей бабы отдохнуть, все обдумать и составить план нападения на кукучяйский участок от «а» до «я»? Дать маху в нашем деле легче легкого, а исправиться — ни малейшей возможности. Еще мой покойный папаша, знаменитый на всю Литву разбойник, говаривал: кто действует с головой — не пойдет на упокой.

— Может, оно и правда...

— Все, поговорили. Тащи лопату. Скоро первые петухи запоют.

— Но запомни, дяденька. Обманешь — в наших краях не показывайся.

— А чего ты боишься? Я же свой браунинг тебе отдаю в залог за лопату.

— Да что этот твой браунинг без пули?

— А что пуля без браунинга?

— Ох, дяденька, с тобой говори, да камень в руке держи.

— Мы с тобой споемся, Рокас Чюжас. Споемся. Ты тоже не лыком шит, как погляжу.

— Дай боже, чтоб твои слова — господу прямо в ухо.

Рокас Чюжас ветром умчался в кусты и мигом вернулся. С лопатой. Попрощались оба, как старые знакомые. Руку друг другу пожали. Рокас побежал в сторону Кукучяй, а господин Кезис достал из-за пазухи сорочку Фатимы Пабиржите, сунул под нос Папоротнику и вслед за ним побрел по Рубикяйскому лесу.

Ночь напролет пробродили они без всякого толку. Устали, сбились с ног, но и не думали сдаваться. Шли и шли... Вдоль и поперек бродили, кружили, пока, наконец, под вечер следующего дня Папоротник, задрожав всем телом, вдруг вытянулся струной и потащил своего хозяина в чащу молодого ельника, жадно нюхая воздух и жалобно скуля. Слаба богу, чутье не обмануло господина Кезиса. Не зря страдал. Когда Папоротник всеми четырьмя лапами принялся расшвыривать рыхлую землю, господин Кезис бросился с лопатой ему на помощь и обнаружил искомое. Молодая женщина лежала на спине. С распущенными волосами, широко открытыми глазами, обнаженной грудью со своим ребенком под мышкой. Придушена и заколота. Под левой грудью чернела запекшаяся рана. Господи, как красива была эта женщина, даже запачканная землей! Впервые в жизни господин Кезис увидел обнаженную женщину так близко. Сердце сжалось, захватило дыхание... Кое-как зарыл яму, стал