голоса, не волновался, говорил просто, даже как будто однотонно, но в его спокойствии, в его низком глуховатом тоне, в его размеренных жестах чувствовалась такая сила, такая уверенность в своем деле, что это невольно передавалось слушателям. У него было все ясно, просто, и как будто продумано во всех подробностях каждое слово, каждый шаг, и поэтому все получалось ладно и ловко.

Договорились подготовить листовку для солдат. Скажем в ней, что довольно воевать, проливать кровь народную. Надо гнать царя и его приспешников к чертовой матери.

И вот я пишу как бы запев для этой листовки, волнуюсь, переживаю, хочу, чтобы до самого сердца дошло.

«От Эрзерума до Добруджи, от Дарданелл до Риги весть идет. Эй, солдат, слушай на запад, слушай на юг, слушай на север и на восток!.. Матушка, хранительница ветров, дождей и туманов, не находит больше слез землю поливать... Четыре года плакала она и не могла утешиться, и вот уж слез больше не хватает. Матушкино сердце от слез в огонь вскипелось. Эй, солдат, огненные зарницы вспыхивают на горизонте! Матушка, хранительница бурь и ветров, огонь приказала собирать на супостатов!

Идут солдаты на станцию, в смертные эшелоны, чугунным тяжелым шагом. Из горла летит ненужная, постылая песня:

Перед ротою капитан

Хорошо маршировал,

Хорошо маршировал,

С Машей здравствовалси...

Солдат поет, а песни не слышит. Он всеми силами души слушает другое: кто-то роет под землей. Хорошо роет. Скоро выберется роющий на свет, и тогда скажет вековой молчальник свое слово: «Здравствуй, Саша. Здравствуй, Маша. Здравствуй, любушка моя!

Здравствуй, матушка, хранительница ветров и туманов! Отплакала ты свой срок. Время пришло. Огонь приказано обрушить на супостатов. Теперь держись, православный царь-государь. Теперь держись, Российская империя, великая неумная Федора. Отольются тебе горькие материнские слезы. Не немец бронированный в стальной каске, а русский солдат в изодранной шинеленке пятнадцатимиллионной армии будет пытать твою силу...»

Нужную листовку я написал в тон этой запевке.

Завалишин с знакомым ему писарем — они вместе прибыли из округа в полк — отпечатали листовки на гектографе, на котором изготовляли полковые приказы. Тайком разнесли их по ротам. Разговоров у солдат они вызвали достаточно. Все решили, что где-то работает новая власть: притаилась и ждет момента. Как только придет час, так она и скомандует: «Товарищи, вперед! За землю, за фабрики, за мир!» И пойдут тогда солдаты за ней, как один, и в огонь и в воду.

Мы с Антоном решили, что ему целесообразнее перейти из нестроевой в строевую роту, к Рамодину, писарем. В Самаре Завалишин с Рамодиным как-то не встречались, знали друг о друге понаслынгке, больше с моих слов. Антон попросил меня пока не говорить о нем Рамодину ничего. Он решил сначала присмотреться к нему, лично проверить, что это за человек, на что способен.

Оставшись вечером в канцелярии одни, они заводили разговор на всякие темы. Рамодин удивлялся, что писарь оказался человеком очень начитанным. В общественных науках он имел явный перевес, убедительно говорил об историческом и диалектическом материализме и о многом другом, о чем Рамодину приходилось слышать первый раз в жизни.

Большой интерес проявил Завалишин, он же Сиво-Железо, к полковому празднику, который устраивался ежегодно. Командир роты поручил ему подготовить спектакль не хуже, чем в офицерском собрании.

— Слушаю, Аким Кондратьевич, не извольте беспокоиться, — заверил Завалишин.

Ротный, в виду солидного возраста писаря, разрешил ему называть себя по имени.

— Только чтобы мои труды не пропали даром, — сказал Завалишин, — вы должны обязательно прийти посмотреть.

— Ладно, ладно, приду... Вот командир батальона прислал списки пьес, какие можно ставить для солдат. Посмотрите и выберите.

Антон остановился на пьесе «Кочубей в темнице». Спектакль состоялся в казарме. Солдаты, как в теплушках, в которых отправляют маршевиков на фронт, расселись по трехъярусным нарам, свесив ноги. Между вторым и третьим взводами, убрав два яруса, Сиво-Железо устроил сцену, закрыв ее занавесью, сшитой из солдатских палаток. Кочубея представлял ефрейтор Антипов. Орлика играл сам Сиво-Железо. Без вступительного слова не обошлось. Перед началом представления Антон вышел перед занавесью в кафтане, подпоясанном красным кушаком, и сказал:

— Мы сейчас вам представим «Кочубея в темнице». Кто такой Кочубей, как его надо понимать? Кочубей — это вроде как бы вот мы с вами, у которых отняли семью, детей, друзей, землю. Он стоял за правду, за народ, предостерегал царя Петра об измене Мазепы. Но царь не поверил Кочубею и выдал его на расправу изменникам и палачам. Те заковали Кочубея в железо и стали издеваться над ним.

— Понятно! — крикнул кто-то с верхнего яруса, наливая из чайника в кружку принесенной из города бражки. — Начинай, сами разберем, что к чему.

— Подожди, — остановил его сосед, — дай человеку слово досказать.

— У Кочубея была любимая дочка, — продолжал Сиво-Железо. — Она предала отца родного и перешла на сторону врагов.

— У них это, у мазепов, бывает! — выкрикнул кто-то.

— А нас разве не предают? — раздалось с верхнего яруса.

— Начинай!

— Тихо! — крикнул Сиво-Железо. — Начинаем!..

И когда водворилась тишина, Сиво-Железо начал декламировать «Украинскую ночь». Когда он дошел до диалога Кочубея с Орликом, занавес отдернули. Все замерли и, вытянув шеи, следили за каждым словом и жестом необыкновенных артистов в необыкновенном спектакле.

Кочубей

Злой холоп!

Окончишь ли допрос нелепый?

Повремени: дай лечь мне в гроб,

Тогда ступай себе с Мазепой

Мое наследие считать

Окровавленными перстами,

Мои подвалы разрывать,

Рубить и жечь сады с домами.

С собой возьмите дочь мою,

Она сама вам все расскажет,

Сама все клады вам укажет;

Но ради господа молю,

Теперь оставь меня в покое.

Орлик

Где спрятал деньги? Укажи.

Не хочешь? — Деньги где? скажи,

Иль выйдет следствие плохое.

Подумай: место нам назначь.

Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!..

Все повскакали с нар. И когда занавес опустился,