Слушать Носика было больно, горько, обидно – и при этом настолько интересно, что не хотелось, чтобы он останавливался. Он апеллировал к книгам еврейской философии и к реальной жизни нынешнего Израиля, выстраивал параллели через столетия и страны, фонтанировал цитатами и перемешивал это всё остроумными поворотами и сравнениями. Я наблюдала за реакцией двух раввинов, которые обязательно присутствовали на этих семинарах – реформистского раввина Нелли Шульман и ортодоксального раввина Пинхаса Гольдшмидта, – оба были чуть напряжены. После Гарварда удивить меня умным человеком было трудно, но в Носике, помимо ума, была ещё и красочность речи, и азарт провокатора: трудно было понять – он это всё серьёзно или же, заостряя аргумент, лишь подстёгивает дискуссию. О таких говорят – “блистательный ум”; да, именно блистательный. Но спорить с ним и его интерпретацией “Итро” я продолжаю до сих пор.

Следующая картинка: Краснопресненский суд Москвы, финальное заседание процесса, в котором Носика судили за мыслепреступление, то есть за пост в его знаменитом Живом Журнале. “Стереть Сирию с лица земли” – так назывался этот пост. (Скажу тут в скобках, что Носика периодически заносило, в том числе и тогда, когда он писал колонки для “The New Times”: в отличие от блога, колонки он писать не любил, его тяготил формат и фиксированный объём. Однажды он написал огромный текст на 12 тысяч знаков, который касался шедшей тогда войны между “Аэрофлотом” и ныне почившей компанией “Трансаэро”. Антон занял одну из сторон, и эта односторонность была невозможна для журнала: текст я ему вернула. Носик на меня ужасно обиделся, и колонки писать перестал.) Мне думается, что про Сирию был не лучший текст Носика, впрочем, возможно, это была очередная его интеллектуальная провокация, тем более опубликованная на следующий день после начала российской военной операции в Сирии – 1 октября 2015 года. Это был такой носиковский стеб, который российская карательная машина, конечно же, не поняла. Вернее, поняла так, как всегда понимает – путём возбуждения уголовного дела по тогда ещё уголовной ст. 282 УК.[119][120]

Мы в “The New Times” сделали обложку и главную тему номера, посвященную мыслепреступлению. По всему выходило, что власть-таки взяла за жабры знаменитого блогера, который бесконечно над ней издевался, и теперь показательно запрячет его за решетку. В маленькой комнате суда Носик, в своей неизменной кипе, произнес пламенную речь, из которой следовало, что он и дальше намерен говорить и писать то, что считает нужным, и никто, никакие угрозы и уголовные дела его в этом не остановят. Короче, раскаяния не демонстрировал. Напротив, он, казалось, был вполне доволен, что смог наконец высказать всё, что писал про мыслепреступление – в реале, в живой жизни, – судье, к тому же в зале среди публики был Алексей Навальный и куча журналистов. Он смотрел на нас поверх очков и улыбался. “Кошмар, – подумала я, – Антону влепят срок”. Не влепили. Но вопрос: стоило ли брать на понт систему? Или Носику для полноты жизненных ощущений не хватало ещё и тюремного опыта?..

Третья сцена датируется понедельником той недели, в конце которой Антона не стало. Предыстория была такова. В первом июньском номере 2017 года я объявила, что бумажная версия журнала закрывается – нет денег. Антон позвонил мне к вечеру: “Женя, вы же понимаете, что “The New Times” закрыть нельзя, это уже институт…” Я понимала. Но также понимала, что нас выбросили из всех киосковых сетей, продавать журнал стало невозможно, реклама нас боялась, как огня, а подписок не хватало, даже чтобы выпускать издание на дешёвой бумаге в дешёвой типографии. Сказать, что у меня болело, – ничего не сказать: “The New Times” был моим ребёнком, которому я отдала в прямом смысле слова кучу бессонных ночей. Без денег профессиональной журналистики не бывает, а денег, достаточных, чтобы выпускать еженедельный журнал, я найти не могла. В довершение всего и старые спонсоры стали перебираться на Запад, точнее, их туда выталкивали, что предельно усложняло ситуацию.

Мы договорились встретиться, но – то одно, то другое… Наконец, 3 июля я приехала в знаменитый дом Наркомфина, из окон которого – и из окна квартиры Антона в частности – виден был двор американского посольства. Мы проговорили много часов и, если бы мне не надо было уезжать на “Эхо Москвы” вести передачу, проговорили бы ещё столько же. Антон был потрясающим рассказчиком, история конструктивистского дома плавно перетекала в истории других странных домов, а они – в разные иные истории. Мы говорили необычно откровенно – так, как не говорили никогда прежде. У Антона, оказывается, болело ничуть не меньше, чем у меня, но по другому поводу. Ему надо было высказаться, а я была хорошим слушателем, к тому же известно, что не трепливым. Со мной этот разговор и уйдёт. Если только в очередном моем сне Носик не даст особых распоряжений на этот счёт. Варианты спасения журнала мы тоже обсуждали. Потом, когда уже всё случилось, я много раз прокручивала в голове этот разговор: то был неизвестный мне ранее Носик – трогательный, незащищенный, мучающийся своими сомнениями и не знающий, как выползти из жизненного лабиринта.

Он, конечно же, оказался ужасно не востребован. Он раздаривал свой талант, свой блистательный ум всем вокруг – щедрость его в этом смысле была поразительной (чего стоят одни его видеопрогулки по Италии). Ему нравилась эта публичность – но если бы за неё ещё и деньги платили…

Короче, мы договорились с Носиком, что надо вновь встретиться и подробно всё обсудить.

Однако теперь уже – только во снах.

[05.10.2008. ЖЖ]

Известия про табу на упоминания кризиса в подконтрольных СМИ продолжают поступать со всех сторон.

Истории, которые пару недель назад звучали как нелепый анекдот про чьё-то глупое цензорское рвение, сегодня уже находят отражение в статистике от “Медиалогии”.

Например, “обвал” применительно к российскому рынку в новостях Первого канала в последний раз (по данным “Медиалогии”) упоминался 16 сентября, на ВГТРК – 19-го, на НТВ – 17-го, на РБК (даже на независимом РБК!) – 19-го. После этого – как отрезало. Хотя в оценке ситуаций в Америке или Европе каналы в выражениях по-прежнему особо не стесняются, во всех красках описывая проблемы мировой экономики.

Из совсем свежих анекдотов: под цензурные ножницы на госканалах угодил в четверг зампред правительства РФ, министр финансов Алексей Кудрин. Его программное выступление про “семь тощих коров и семь тучных коров” было запрещено к показу в эфире ВГТРК, в связи с допущенной вице-премьером откровенностью оценок.

Некоторым особо впечатлительным гражданам в этой идиотской вакханалии цензуры видится свидетельство тотального краха всей отечественной экономики, о котором власти знают, но изо всех сил пытаются от нас скрывать. Рискну не согласиться. Мне представляется, что нет никакой связи между глубиной кризиса и степенью истерики в спецпропагандонском обозе.

Они паникуют не потому, что знают больше нас, а ровно наоборот: потому что сами не понимают, что происходит.