настоящая принцесса, что в юности носила оружие и скакала верхом, как амазонка. Не поймешь, правда, всерьез она это или в шутку, как у монны Джиневры заведено. К тому же все эти годы она лично свою рабыню воспитывала: обучила изъясняться понятно и прилично готовить.

Разумеется, кормилица – не святая непорочная дева, раз у нее есть молоко, значит, недавно родила, и явно не от Святого Духа или архангела Гавриила. Про черкешенок, впрочем, известно: чем красивее, тем порочней. Но тут уж монна Джиневра клялась своей честью, и уж точно без шуток, что девушка эта – сама чистота и прежде, мол, не знала мужчины, да и в тот раз была не ее вина, но теперь историю необходимо замять, чтобы не было скандала. В наше время, под тяжкой рукой епископа Антонина, приличия лучше блюсти.

От бремени она разрешилась совсем недавно, а кто отец ребенка, никто не знает. Младенца у нее немедля забрали и подкинули в Воспитательный дом. И теперь она, лишившись сына, безутешна, зато грудь ее настолько полна прекрасного, сладкого молока, что льется неудержимой рекой, и ей приходится постоянно менять промокшие рубахи. Безусловно, она будет счастлива выкормить Марию, чтобы хоть как-то примириться с потерей своего малыша. Стоить это будет недешево, но такая кормилица, несомненно, своих денег заслуживает: восемнадцать флоринов в год, естественно, лично в руки монне Джиневре, ее хозяйке. Которая, повторяет моя мать снова и снова, одалживает ее не корысти ради, а исключительно из уважения и любви к монне Джованне, хотя по справедливости все должно иметь свою цену.

Ах да, чуть не вылетело из головы. Как ее имя? Катерина. Ну да, никакой фантазии. Что может быть очевиднее для рабыни.

6 мая 1450 года, раннее утро обещает чудесный весенний день, из садов уже доносится аромат роз. Я, как и всегда, разодет в пух и прах: на мне чулки-шоссы из черного перпиньяна и кафтан-вестиретто. Когда Кастеллани, покинув замок, проезжают по улице, простой люд высыпает из домов и мастерских, ожидая увидеть их непременно нарядными, разодетыми по последней моде, и мы не вправе обмануть их ожидания: такова наша роль во всеобщем действе. Моя мать занимает место в коляске, запряженной мулом, которой правит Андреа, поскольку обычный возница из страха перед эпидемией предпочитает не выходить из дома, а я забираюсь на буланую клячу под вышитым золотом красным седлом; разумеется, лица у нас закрыты платками, пропитанными пахучими мускусными эссенциями, ведь чума по-прежнему незримо присутствует в городе, хотя это никого уже не заботит: устав от запретов и страха, каждый уповает на судьбу или провидение, а если и заражается коварной болезнью, то с христианским смирением бредет навстречу скоротечной болезни и смерти. Можно было сократить путь, проехать через канто деи Картолаи, мимо Бадии и Палаццо-дель-Капитано, но день такой теплый, что хочется, поднявшись сперва к центральной площади, проехать по виа Калимала до ларго Санта-Репарата. Людей на улице много, умереть, кажется, никто уже не боится. По одежде и посоху во многих можно узнать паломников, по случаю провозглашенного папой Николаем V Юбилейного года бредущих в Рим в надежде получить полное отпущение грехов. Если они и дальше, думая обрести отдохновение на тяжком пути, будут шляться толпами по борделям и тавернам вместо церквей, болезнь доведет их до Рая или Ада куда раньше, чем они доковыляют до собора Святого Петра.

Я хотел еще проехать мимо баптистерия Сан-Джованни и потрясающего золотого великолепия Райских врат, созданных маэстро Лоренцо Гиберти, но нас ожидает неприятный сюрприз. Пространство, которое должно быть отведено лишь для созерцания великой красоты, созданной и подаренной городу нашими мастерами: баптистерия с его вратами, башни Джотто, купола Пиппино, на которые невозможно смотреть без трепета, – стало, напротив, ужасным местом пыток и смерти во имя безумного суеверия, которое книга, спрятанная в подвале моего дома, осуждает без малейшего снисхождения. Мы вынуждены свернуть за баптистерием, потому что площадь перед собором Санта-Репарата занята длинным помостом, этакой сборной дощатой кафедрой, и штабелем дров, сложенных вокруг высокого столба. К сожалению, эти декорации мне знакомы. Им суждено стать сценой для священного и назидательного зрелища, сожжения еретика, дабы огонь искупил страшный грех человека, посмевшего утверждать нечто противное истине и догматам Церкви.

Я пришпориваю коня, надеясь поскорее убраться отсюда, и машу Андреа, чтобы погонял мула. Охваченный мрачными мыслями, уже забыв о радостном поводе нашего выезда, я наконец добираюсь до виа ди Санто-Джильо. Пока монна Джованна с монной Джиневрой заключают договор и ставят свои подписи, одна передает деньги, другая – рабыню и узелок с ее скудными пожитками, я в полнейшей отрешенности даже не смотрю в ту сторону; а блаженный мессер Донато все это время глядит в окно, зачарованный полетом разноцветной бабочки. Наконец дело кончено, повозка готова, мы медленно и печально возвращаемся другой дорогой, по виа деи Серви, и я, не имея более желания ехать верхом на глазах у всей толпы, спешиваюсь и дальше иду пешком, ведя коня под уздцы.

Но я не подумал, что, решив выбрать кружной путь, чтобы избежать зрелища казни, мы окажемся ровно у того места, где несчастного держали в цепях и где он провел последнюю ночь своей жизни, – у капеллы Палаццо-дель-Капитано. В тесноте и давке у Канто-дель-Проконсоло, я велю Андреа, взяв и мою лошадь, свернуть на виа деи Пандольфини и поторопиться, но осторожно, дабы не раздавить кого-нибудь колесами. Я последую за ними пешком, слегка подобрав полы, чтобы не замараться в толпе грязных простолюдинов.

Однако галдящая, почти ликующая толпа оттесняет меня от повозки и увлекает за собой, не в силах противиться болезненному любопытству к жестокости этого зрелища. И вот я снова оказываюсь у Санта-Репараты. Архиепископ, громогласно заклеймив с кафедры виновного в ереси, богохульстве и некромантии, публично сжигает его книги. Приближается финал. Барабанная дробь. Милостивым повелением еретик избавлен от непосильных мучений. Вместо костра его тащат на другой помост, где быстро и без особых церемоний вешают. Затем безжизненную марионетку, бывшую прежде человеческим существом, привязывают к столбу и сжигают дотла. Когда все заканчивается и пламя гаснет, Черные братья, чьи лица скрыты капюшонами, затягивают последний гимн, Omnes Sancti et Sanctae Dei.

* * *

Лена полюбила Катерину сразу, с первого мгновения, как только ее увидела, о чем и сообщила вечером, когда я, совершенно опустошенный, в измятом, перепачканном грязью и пеплом вестиретто вернулся наконец домой после долгих скитаний вдоль городских стен и за Арно до самого Сан-Миниато-аль-Монте. Все еще слишком слабая, она приняла кормилицу, не вставая