тот безумец Никколо Никколи, истинный книжный червь, как выразился Баттиста дельи Альберти.

Было их немного, но каждая великолепна по исполнению и иллюстрациям, достойным библиотеки какого-нибудь князя: увесистая Библия в переложении на народный язык, хроника всеобщая и наша, местная, составленная Виллани, маленькая, но драгоценная «Книга Богоматери». Все последующие годы я продолжал покупать книги на деньги из собственного кармана или одалживал, чтобы прочесть и переписать: Вергилия, Горация, Цицерона, Юстина, Светония, боккаччевский «Корбаччо», труд о браке «De re uxoria» венецианского рыцаря Франческо Барбаро, которую Маттео Строцци одолжил мне в 1434 году, возможно, надеясь убедить меня остепениться и взять себе супругу. Сообщниками моими были Строцци, делившиеся советами и библиотекой, а позже и молодой книготорговец Веспасиано да Бистиччи, открывший мастерскую и лавку напротив Бадии, всего в паре шагов от моего дома. Да-да, сообщниками, ведь моя страсть к книгам и чтению, особенно древних языческих авторов, по сути своей почти преступление, ибо смущает души, подталкивая к одному из самых опасных и коварных грехов, о котором предупреждает в своих проповедях святой наш епископ Антонин. Это любопытство ума, стремление и желание знать то, что не следует, делать не как подобает, а беспорядочно; именно таким, похоже, и был мой путь чтения и познания: странствие без четкой цели, блуждание в незнакомой чаще в поисках добычи, скрытно и преступно, подобно вору или браконьеру. Куда лучше моего отца владея латынью, а также греческим, я не был ни студентом, ни наставником в гуманитарных науках, или, как мы сегодня говорим, гуманистом, но читал и учился для собственного удовольствия, притом хаотично, а значит, согласно нашему святому епископу, впал в смертный грех.

Козимо Медичи, вернувшись в 1434 году из ссылки, к которой его приговорили друзья моего покойного отца, Альбицци и Строцци, отомстил обидчикам, изгнав их всех из Флоренции на веки вечные. Ко мне же он, непонятно почему, всегда относился с простодушным патернализмом. Разумеется, ему было известно, что я обучался у Филельфо, который был ему врагом и которого также вынудили бежать, пригрозив отрезать его злобный язык, если он только когда-нибудь посмеет вернуться. Впрочем, убедившись, что я вполне безобиден, Козимо впустил меня в свой круг, дозволив посещать близких ему интеллектуалов, свободно обмениваться и пользоваться книгами, но прежде позаботился, чтобы я был систематически и навсегда отстранен от непосредственного участия в политической жизни города, от всех должностей и общественных обязанностей. Ему было довольно того, чтобы я послушно сидел в золотой клетке собственного замка вместе с матерью и прочими женщинами да время от времени, когда мне оказывали такую честь, гарцевал перед толпой с гонфалоном. В итоге для горожан я был никем, словно меня и не существовало вовсе. Я не был купцом, не записывался ни в один цех, не имел никакого дела, не занимал должности. В общем, был просто рыцарем, Франческо Маттео Кастеллани.

Но кое для кого я все-таки продолжал существовать, и имя мое было вписано несмываемыми чернилами в их безжалостные реестры: мое состояние медленно, но верно пожирали налоговые службы флорентийской коммуны. В конце концов мать заставила меня взглянуть правде в глаза и осознать, что мы рискуем потерять даже и сам замок. Тогда-то я и начал делать то, что делают все прочие торговцы и горожане, кому небезразличны их семья, имущество и добрая память, – купил в лавке несколько тетрадей чистейшей канцелярской бумаги и засел за воспоминания. В начале, разумеется, поставил монограмму имени Иисуса Христа на греческом, XPS, крест и год, 1436-й, а следом – священную формулу: «Во имя Господа и матери его, Пресвятой Богородицы Девы Марии, и всего небесного воинства, аминь». Формула красивая, хотя, возможно, чуть избыточная, и все же она показалась мне тогда не столь убогой, как та, что я обычно обнаруживал в учетных книгах и дневниках, открывавшихся зачином: «Во имя Господа и прибыли» или «…флорина». Чуть ниже добавил: «Се тетрадь моя, Франческо Маттео Кастеллани… – а вместо слова рыцарь вычертил на средневековый манер буквицу K, увенчанную крестом, после чего продолжил: – …в коей я буду записывать свои воспоминания и прочие дела, ежели в том случится необходимость, приступив во имя Господа в первый день сентября 1436 года, и называемая „Воспоминания“ с метой А».

Первым воспоминанием, помещенным на следующей странице, стала как раз та афера, что помогла мне спасти дом, проданный в сентябре прошлого года городскими властями за смехотворную сумму, каплю в море моих долгов, накопившихся из-за невыплаченных вовремя налогов; однако мне удалось подстроить, чтобы его вместе с имением в Антелле и кое-какой другой собственностью выкупило для меня подставное лицо, один бедолага из Сан-Джиминьяно. И то было лишь одно из многих воспоминаний, которые я намеревался посвятить управлению домом и прочими нашими владениями, защите их от алчной казны и хищных родственников: фиктивным продажам с целью уклонения от уплаты податей, сдаче внаем домишек, особенно примыкающих к замку, склоки, тяжбы и договоренности с кузенами касательно тех частей замка, что по-прежнему принадлежали им со времен дяди Ванни. Те еще хлопоты!

Но из всех этих владений, частью которых напрямую управляла моя мать, пускай и с помощью бдительного счетовода, лишь одно в самом деле доставляло мне радость – старая пекарня у самого дома, поскольку оттуда поднимался, окутывая весь палаццо, запах горячего ароматного хлеба, запах детства. Я следил за тем, чтобы арендаторы не переводились, а печь не простаивала, всемерно поддерживая пекарей и поваров, что там трудились. В хорошем хлебе у нас никогда не было недостатка, в договорах непременно прописывалось, чтобы хлеб и жаркое для нашего стола непременно поступали именно отсюда.

Казалось, я наконец повзрослел, подошло время взять себе жену. Так что в том же 1436 году я обвенчался с Джиневрой ди Палла Строцци. С политической точки зрения это было колоссальным просчетом, усугубившим мое и без того неважное положение в обществе, ведь Палла, заклятый враг Козимо, к тому времени уже находился в изгнании, из которого ему не суждено было вернуться. Но десятью годами ранее об этом союзе мечтал еще мой отец, впрочем, кто знает, довелось ли ему обсудить это с Паллой хотя бы в качестве шутки. Мать моя, овдовев, не желала замечать изменений в политике и считала своим долгом, пусть и посмертно, осуществить мечту о столь именитом родстве и получить возможность рассказывать, что ее сын был зятем великого Паллы, а значит, практически братом его детей.

Джиневра вышла замуж совсем малышкой, тринадцати лет от роду, а умерла восемь лет спустя, так и не