успев родить мне ребенка. Собственно, в этом не было ничего удивительного. Наш брак, по сути, не состоялся, ведь я опасался даже прикоснуться к этой хрупкой, меланхоличной девушке, как, впрочем, и она, и если между нами когда что происходило, это случалось так редко, целомудренно и бесплодно, что скорее нас следовало считать братом и сестрой. Возможно, нас сдерживало ощущение и даже осознание того, что мы очень, чтобы не сказать слишком, похожи – сложением и лицом, но также характером и манерами. Мы были словно двойниками друг друга, оба – жертвы жестокого времени и общества, оба закрыты от внешнего мира и напуганы бушующей рекой жизни.

Течение этой реки Джиневра покинула рано, причалив к брегу смерти в расцвете юности, и тем исполнила желание древних мудрецов, для меня не сбывшееся. В последнее время она становилась все бледнее и лихорадочнее, что поначалу казалось легким недомоганием, но затем стала задыхаться, появился надрывный, нездоровый кашель, оставлявший на ее белоснежных надушенных льняных платках блеклые соцветия красных пятнышек. Лекарь, обычно посещавший нас, внимательно осмотрел ее. Послушал дыхание, исследовал кал, понюхал и попробовал на вкус мочу, не забыв ознакомиться с листком гороскопа, который известный астролог составил для нее сразу после рождения и в котором предсказывалась долгая и безмятежная жизнь. Диагноз не вызывал у него сомнений. Он посоветовал нам немедленно отправить Джиневру в Петриоло: тамошняя чудодейственная вода горячее, чем разогретая трехдневной лихорадкой кровь, она разгонит и смягчит ее гуморы, каковые, signis certissimis, камнем легли между ее сердцем и легкими.

Помню, как в день 23 марта 1444 года Джиневра отправилась в путь в нанятой вместе с возницей дорожной повозке, взяв с собой невестку, Катерину Пандольфини, множество корзин с бельем, лекарствами и сладостями, а также и нескольких слуг, разумеется шедших пешком. Помню, как она, улыбаясь, прощалась со мной, ее легкую чоппу из белой каразеи с короткими рукавами-фонариками поверх льняной юбки, отороченной зеленым сукном. Весна и впрямь внушила ей надежду на излечение, и через месяц я послал за ней верного слугу, Андреа ди Николо да Сан-Кашиано, с тремя лошадьми. Но то была лишь иллюзия.

Помню, как в день 13 октября вышеупомянутого года по воле Господа нашего, по милости Его и благодати блаженная душа Джиневры призвана была в сонм избранных для вечной жизни. Аминь.

Провернув ключ в замке, я открываю сундук. В темноте на ощупь нахожу все то, что тайно храню здесь и что стоит для меня неизмеримо больше любой записной книжки и этих бесцветных воспоминаний, которые я и пишу-то без особого желания, просто потому, что мне это посоветовали. Ибо в сундуке вещи, не слова. Священные реликвии, коим должно поклоняться, драгоценные амулеты, хрупкие осязаемые следы исчезнувших жизней, нити, чтобы найти путь в лабиринте, возможно, они позволят мне дотянуться до иного, непознаваемого и непроницаемого измерения.

Локон Джиневры, тончайших и мягких, словно шелковые нити, волос, который я срезал тайком, когда она уже пребывала в вечном сне на смертном одре, и завернул в вышитый платок, до сих пор хранящий ее почти неуловимый запах. Еще один льняной платок, испещренный мелкими пятнышками ее драгоценной крови. Шкатулка из слоновой кости с гребнем, кольцами, подвесками, серьгами и встроенным зеркальцем, что, как и все зеркала, должно быть запотевая от дыхания в те минуты, когда она в него смотрелась, запечатлело и часть ее души. Тонкая, длинная, полупрозрачная шелковая камиза с золотой каймой: когда Джиневра надевала ее на голое тело, та слегка распахивалась на плоской, незрелой еще груди, едва обозначенной крохотными сосками, и супруга моя казалась мне тогда чистым ангелом небесным, и я становился на колени, припадал к ее ногам и целовал кончики пальцев, а после, с трепетом покинув ее комнату, уходил спать в свою, ибо мы никогда не спали вместе. Пожелтевший платок, пропитанный солоноватой жидкостью, которую она как-то раз позволила мне вылизать у нее между ног, все еще помнящий запах, опьянивший меня в тот миг, когда я погрузил лицо в ее нежный пушок, прежде чем бежать прочь в ужасе от кощунственного жеста, что я себе позволил.

Где теперь ее душа? Продолжая задаваться этим вопросом, я беру платок, чтобы утереть слезы, подношу к носу, надеясь почувствовать ее присутствие. Потом, словно в каком-то неясном порыве, сам не зная почему, вдруг расшнуровываю алую бархатную накидку-претину, раздеваюсь донага, облачаюсь в ее камизу, заплетаю волосы, как делала она, надеваю ее кольца и жемчуг, придя в экстаз от того, как ласкает кожу и соски гладкий шелк, и – о чудо! – из глубины зеркала на меня глядит ее улыбающийся образ.

В таком виде меня застала однажды Гвида, молодая служанка моей матери, неожиданно зашедшая прибраться в комнате, полагая, что меня там нет. А может, все было ровно наоборот: я всегда подозревал, что Гвиду подослала моя мать, чтобы развеять мучительные подозрения относительно моей мужественности, подозрения, только укрепившиеся за годы моего неудачного и бесплодного союза с Джиневрой. Так или иначе, Гвида не слишком удивилась, обнаружив меня в женском одеянии, но со вздыбленным плотским жезлом под шелковой тканью. Она поглядела на меня, потом и на него, и я застыл, не в силах пошевелиться. Тогда она подошла ближе, уложила меня на спину на кровать, забралась сверху и закрыла мне глаза. Укрывшись в самом темном уголке души, уже не понимая, кто я, Франческо или Джиневра, следующие несколько мгновений я пережил так, словно все совершалось не со мной и моим телом, а в ином времени и пространстве, откуда по венам и нервам до меня доходило лишь отдаленное эхо ритмичных движений накрывшего меня тела и его прерывистого дыхания.

И вот теперь в шкатулке лежит еще и платок с запахом чрева Гвиды, таким непохожим на нежный аромат Джиневры: грубым, мускусным, почти звериным; а также завязанная узлом пуповина нашего сына Никколо, моего незаконнорожденного первенца. Он появился на свет в сентябре 1448 года, крупным, симпатичным, пышущим жизнью и здоровьем, как это часто бывает с бастардами, рожденными от простолюдинок или рабынь добрых кровей. Мать, щедро одарив Гвиду, отослала ее обратно в деревню, а Никколо отдала монне Чиприане, жене Франческо Папи дель Данца, живущего за воротами Сан-Галло, положив жалованье двадцать гроссо в месяц, дабы та вскормила его сытным, питательным молоком.

Но самое драгоценное из всего, что хранится в заветном потаенном сундуке в подвале, – книга, запрятанная под шелковой камизой несчастной Джиневры. Это рукопись, подаренная мне Козимо после долгой беседы о бессмертии души. Неизвестный текст древнего поэта Лукреция,