в тюрьме или в ничтожестве и неизвестности, выброшенный из недр русского общества, то какой смысл имели бы все его похождения и что такое были бы тогда „Мертвые души“?» – задавался вопросом Ясинский и предлагал собственный финал поэмы, вытекающий словно из логики гоголевской мысли: Чичиков «под влиянием благочестивой метаморфозы, совершившейся в нем, добился полного восстановления своих прав <…> и женился на губернаторской дочке»:

Он намекает, что мог бы устроить русскую землю так, чтобы всем было хорошо и правительству выгодно. Он обладает секретом примирения старых и новых взглядов. <…> О Чичикове проносится весть по всей русской империи. Нам ведь необходим всегда какой-нибудь пророк и глашатай[1000].

Неожиданным оказался и финал приписанной Ясинским Гоголю истории:

В молодости в Нежине автор этих строк слышал предание, что Чичиков должен был скончаться от несварения желудка, так как в его имение вздумал заехать и посетить его митрополит и, не доверяя поварам и кухаркам, сам Павел Иванович в течение двух дней постоянно бегал на кухню, наблюдал и, что называется, перепробовал до объедения разных солений и сластей. Митрополит приехал, а Чичиков уже отдал Богу душу, и тогда была сказана удивительная по ораторскому искусству, необыкновенная, попавшая во все хрестоматии речь над прахом Павла Ивановича русским святителем. Вот до какого почти кощунства хотел дойти Гоголь…[1001]

О возможности подобного финала писал и А. А. Измайлов:

Думается, именно так, переводя строгий реализм в чудовищный, демонический шарж, сменяя благодушный юмор сатанинским хохотом над пошлостью и ничтожеством человечества, – мог и должен был кончить Гоголь первого периода <…>. Так не кончил бы Гоголь второй половины, – Гоголь, смятый пиетизмом, потрясенный, трепещущий греха и кающийся за прошлые «клеветы» на русского человека[1002].

Кощунственному апофеозу Чичикова в версии Ясинского противостояло погружение гоголевских персонажей в новую историческую действительность в пьесах и инсценировках конца 1920‐х годов.

В пьесе «Мертвые души, или Похождения Чичикова. Комедия в 3 действиях, 11 картинах» Сигизмунда Н. Волка[1003] действие гоголевской поэмы было отнесено к периоду нэпа, а роль мертвых душ выполняли «заборные книжки», которые для спекуляции скупал Чичиков, представлявшийся завхозом бытовой коммуны «Вперед заре навстречу». Что касается чичиковской способности к мимикрии, то она была передана в пьесе Плюшкину, который представал как «мастер из Парижа, принимающий заказы на уничтожение крыс, вшей, блох и тараканов», «беспартийный пролетарский труженик» и управдом[1004].

Реальность первых пореволюционных лет отразилась и в фельетоне М. А. Булгакова «Похождения Чичикова. Поэма в десяти пунктах с прологом и эпилогом», где гоголевские персонажи «бесконечной вереницей» покидали царство теней, над входом в которое мерцала неугасимая лампада с надписью «Мертвые души», и двигались «ватагою» на советскую Русь, а шутник Сатана сам открывал им двери. Фельетон был опубликован в Литературном приложении к номеру от 24 сентября 1922 года газеты «Накануне», издававшейся в Берлине в 1922–1924 годах русскими эмигрантами Ю. В. Ключниковым и Г. Л. Кирдецовым с целью ознакомления зарубежного русского читателя с жизнью и бытом советской России[1005]. Чичиков пересаживался в новой Москве из брички в автомобиль и летел «устраиваться на службу, где куда ни плюнь, свой сидит»[1006].

Появлялся в фельетоне и Ноздрев, который рассказывал, как предложил поставить Внешторгу за границу партию настоящих кавказских кинжалов и «заработал бы на этом <…>, если бы не мерзавцы англичане, которые увидели, что на кинжалах надпись „Мастер Савелий Сибиряков“». Селифан разъезжал на автомобиле по Москве 1920‐х годов и врезался в итоге в зеркальную витрину магазина, реализуя тем самым гоголевское «Какой же русский не любит быстрой езды»[1007]. Тентетников же заведовал «всеми Селифанами и Петрушками» и отправлял после катастрофы Селифана на биржу труда. А Самосвистов запутывал дело, замешанными в которое оказывались «и сочувствующий Ротозей Емельян, и беспартийный Вор Антошка»[1008].

Новая версия «Мертвых душ»: постперестроечная эпоха

Интерес к переделкам и стилизациям на тему «Мертвых душ» особенно оживился в русской литературе на рубеже XX и XXI веков. В романе «Господин Чичиков» (2005) Ярослава Верова (коллективный псевдоним донецких писателей Г. В. Гусакова и А. В. Христова), который был определен критикой как «образец литературной мистики», развивающейся в контексте «мегаполисной прозы», мертвые души и герой-приобретатель были представлены как характерные реалии современного делового мира. При этом гоголевский образ «мертвых душ» получил у Верова свое развитие: «бездушные» фантомы в его романе заняли «ключевые посты в бизнесе, политике, системе государственного управления»[1009].

Пожалуй, представление о «Мертвых душах» как об откровении России в ее прошлом, настоящем и будущем и было тем, что делало и делает гоголевскую поэму смыслопорождающей для современной литературы. Когда-то И. Ильф и Евг. Петров в своей эпопее о «великом комбинаторе» («Двенадцать стульев», 1928; «Золотой теленок», 1931) использовали гоголевский сюжет как историю «талантливого авантюриста, чье путешествие по России дает повод показать всю страну»[1010]. Так и Дмитрий Быков соотнес с гоголевской поэмой свой роман «ЖД» (2006) и не только дал ему, по образцу Гоголя, жанровое обозначение «поэма», но и предложил реминисцентно-полемическую расшифровку названия: «Живые Души» – это попытка осмыслить прошлое страны и дать свой прогноз на будущее[1011].

Тема омертвевшей России, душу которой еще предстоит спасти, присутствовала и в интеллектуальном детективе Николая Спасского «Проклятие Гоголя» (2007)[1012].

Размышление о втором томе поэмы «Мертвые души» и непосредственно о последней из ее сохранившихся глав, в которой благочестивый Муразов наносит в тюрьме визит Чичикову, во многом определил проблематику более раннего романа французского писателя Доминика Фернандеса «Дети Гоголя» (1971)[1013]. Разговор между Чичиковым и Муразовым переходил в нем незаметно в противопоставление двух Россий: выбор между ними предстояло сделать героям Фернандеса. Главный герой Этьен, от имени которого ведется повествование и который сам писал работу о Гоголе, разрывался между двумя Россиями – Муразова и Белинского, с одной стороны, и Чичикова и Гоголя, c другой, между Россией «реализма Белинского» и Россией «гоголевского мистицизма», которая, в конечном счете, оказалась ему ближе и понятнее[1014].

Свой парадоксальный ответ на слухи и домыслы об обретении сожженного второго тома поэмы дал Михаил Елизаров в романе «Pasternak», представляющем собой в жанровом отношении интеллектуальный боевик. Единственная книга, которую не устает перечитывать в нем таинственный отец Григорий, осуждающий художественную литературу как «корежащую» ортодоксальное православие, – это второй том «Мертвых душ». Но «только не известная всем уцелевшая часть», а «полный вариант, погибший в огне». На вопрос студента-филолога, вариант ли то уцелевшего гоголевского манускрипта