тихонько, чтобы не мешать, и кого я увидела на сцене? Кто говорил на английском своим глубоким голосом, сверкая кристально-голубыми глазами и завораживая публику?

Дерек Уолкотт. Нобелевский лауреат. Из плоти и крови. Прямо передо мной.

Невозможно было в это поверить. Вдобавок, поскольку его собеседником оказался преподаватель, с которым я общалась, то вечером я очутилась вместе с ними в ресторане. Поэту представили меня с большой помпой как многообещающего литератора, и сейчас я даже не знаю, смеяться над этим или плакать. Потому что я сидела напротив в полном экстазе, поглощая еду и выпивку и притворяясь, будто понимаю по-английски.

Явившись домой в полночь в подпитии, я, пошатываясь, дошла до комнаты Беатриче и увидела ее бодрствующей в голубоватом свете компьютера, она была мрачная и недовольная. Потом я отправилась к Лоренцо – он, согнувшись над столом, напряженно готовился к экзамену, до которого оставались считаные часы. Бесчувственная, точно чурбан, я прокричала им обоим, что ужинала с нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом, нобелевским лауреатом!

Если раньше у меня был лишь книжный магазинчик Т. с пожелтевшими изданиями в мягкой обложке, то теперь я жила внутри литературы! Куда ни взглянешь – библиотека, огромная, как Мукроне; тут декламируют поэзию, там представляют новый роман.

Я летала, как сказал бы мой сын.

* * *

В конце января 2006-го, после долгого турне по танцплощадкам, карнавалам и пиццериям, покончив со всеми праздничными подработками, мама с Кристианом/Кармело приехали в Болонью навестить меня.

Явились нагруженные провизией, словно мы тут голодаем: тома, макканьо, ночетта, канестрелли и ратафия, много ратафии, которую они захотели тут же открыть и выпить за мою новую жизнь.

До сих пор помню лицо Лоренцо, когда он впервые увидел мою мать. А она, надо признать, в тот период была в прекрасной форме. Может, и переборщила слегка с цветами за ухом, с длиной юбки, с деревянными украшениями, но зато прямо-таки светилась счастьем. И Кристиан тоже. Он по-прежнему не изменял себе, то есть своей молодости: крашеные волосы собраны в хвостик, рубашка цвета фуксии, кричащие «найки». Я просто не могу вспоминать его потом прикованным к креслу, с капельницей на руке и в этих неоново-зеленых кроссовках, и как мой сын восторженно бросается ему на шею: «Обалдеть, дедушка!»

В первые полчаса Лоренцо был совершенно ошалевший. Смотрел то на нее, то на него и никак не мог прийти в себя. Не знал, как двигаться, как себя вести. А когда мама сняла сандалии вместе с носками, уселась, с крестив ноги, на диван и вытащила маленький пакетик для заморозки, набитый марихуаной, он вообще побелел.

– Это все твой брат виноват, – сообщил мне Кристиан, указывая на маму. – Пичкает ее этой штукой, а она не может отказаться.

– Представляю… – пробормотала я и опасливо глянула на Лоренцо.

– Теперь, поскольку «Вави» закрылась, – продолжал Кристиан, – он решил заняться выращиванием. Там, в районе Гральи, еще с четырьмя такими же отмороженными. Сколько раз я ему говорил – да, Аннабелла? Никколо, тебя посадят, плантация – это уже распространение, а не личное использование! – Он сурово посмотрел на меня, потом на Лоренцо. – Но этот парень больной на голову.

Мама свернула косяк, прикурила, с улыбкой передала его Лоренцо и взяла меня под руку:

– Давай, покажи мне дом!

Из-за марихуаны и беспорядочного режима – раньше трех она никогда не ложилась – вокруг глаз и рта сгустились морщинки, кожа как-то посерела, но сама мама словно бы в противовес всему этому вела себя еще более по-детски, чем обычно, разражалась смехом без причины, распахивала чужие шкафы и с любопытством заглядывала внутрь.

Однако, к моему большому изумлению, в тот вечер случилось нечто необыкновенное: я перестала ее стыдиться.

Тут, в Болонье, в моем доме (который, между прочим, оплачивал отец) ее неуместные шутки, детские движения, все то, от чего я раньше так бесилась, теперь даже казалось забавным. Это было ее дело: марихуана, букет в волосах, серьги-солнышки. Ведь я – не она. И я хотела простить ее.

– Ты мне не говорила, что твоя мать такая… – пролепетал Лоренцо, когда ему удалось отвести меня в угол, – такая… – Замешательство отбило у него дар речи. – Сильная!

«Сильная? – подумала я. – Это шутка такая?» Он замолчал. Я догадалась, что вертелось у него на языке: «Как это возможно, что от такой экстравагантной личности появилась ты, такая предсказуемая, дисциплинированная, домашне-библиотечная?» К моему разочарованию, он сдержался; а я бы охотно объяснила, что как раз именно потому, что ее приступы ответственности никогда ничем не заканчивались, я и получилась такая серая.

Мы вернулись в кухню. Мама уже нарезала кубиками сыр и открыла бутылку вина, а Кристиан с гитарой в руках собирался исполнять «Мы одиноки» Васко Росси. Начал, потом прервался:

– Так, значит, его можно тут встретить, Элиза? Если поехать в Дзокку?

– Кого, Васко?

– Да. Говоришь, мне подскажут, где он живет? И можно будет попросить автограф? Деликатно, чтобы не надоедать… Эх, если я его обниму, то разревусь, честное слово!

– Если хочешь, я с тобой съезжу, – выдал вдруг Лоренцо ни с того ни с сего. Взял кусочек томы, попробовал с напускной непринужденностью. – Завтра воскресенье, занятий нет. Мне будет приятно, правда.

Я не могла понять. Лоренцо избегал людей и был даже слегка заносчив. Снаружи этакий революционер, а в душе буржуа. Имел абонемент в оперный театр и, наверное, ни разу в жизни не бывал на колбасном фестивале. И вот даже он был очарован, он уже полюбил их – а я и радовалась этому, и ревновала.

После первого литра вина мама придвинула свой стул поближе к Лоренцо и сократила дистанцию. После второго литра села чуть ли не на него и запустила пальцы в его прекрасную белую шевелюру:

– Ты прямо как Маленький лорд с этой прической, только ты еще и красавчик…

И начала перебирать, ерошить его волосы, игриво и с явным удовольствием погружая в них руки, а он – вероятно, от неожиданности – покорно позволял.

– Мама, – вмешалась я, – полегче, это же мой парень.

Она, прервавшись, взглянула на меня в полном изумлении:

– Правда? Разве он не парень Беатриче?

Я ей не говорила, да. Но с другой стороны, разве она меня когда-нибудь слушала? Смотрела, удостаивала своим вниманием? Я думала, она сама догадается. Думала, она способна вообразить, что даже такая, как я, может иметь парня, и даже не самого дерьмового, а самого красивого. Но нет. Я снова закипела. Хотелось придушить ее. За что? За то, что оставляла меня двум незнакомым библиотекаршам, когда мне было четыре.

Я не успела бросить ей в лицо обвинение, потому что вошла Беатриче.

В брючном костюме (взятом