В любом случае я была на седьмом небе. Вела себя так, будто мы с Лоренцо и вправду помолвлены; каждую ночь – в обнимку, сплетясь ногами и волосами. Вдобавок именно я из всех троих вечером приходила домой удовлетворенная, реализованная и хвасталась тем, что блеснула перед таким-то профессором, что всех затмила, смело подняв руку, задав гениальный вопрос. Эти двое глядели на меня косо, не зная толком, что ответить, и скучающе ковырялись в тарелках.

Господи, конечно, я же была невыносима. Попробую частично оправдаться: я пыталась компенсировать свою прошлую незаметность, избавлялась от накопленных за лицейские годы разочарований. Наконец, я чувствовала себя дома: через месяц на факультете меня уже все знали. По сути, я жила на виа Дзамбони, 32. Посещала все лекции, сидела в библиотеке до закрытия. Исследовала Пазолини, Моравиа, Антонию Поцци. Разве можно было сказать, что я их учу?

Лоренцо ненавидел математику, механику, термодинамику, движение жидкостей, однако только этим и занимался. Слов он почти не видел – сплошные числа и символы, сплошные мучения и проклятия в адрес родителей, против которых он, однако, не мог взбунтоваться. Что касается его брата, из-за которого мы, собственно, все трое там и жили, то он вернулся в Бразилию – бороться с транснациональными корпорациями, вознамерившимися сровнять с землей Амазонию, – и неизвестно было, когда вернется.

Беатриче открывала учебники с тем же энтузиазмом, что и Лоренцо. Алгебра, демография, линейные модели; она загоралась лишь изредка, находя прямую связь с продвижением блога, информацию, помогавшую изучать подписчиков, делить их на категории, лучше соответствовать их требованиям и увеличивать их количество. В целом она умирала со скуки. Впрочем, специальность, которую она выбрала, – а в программе были экономика и предпринимательство, – оказалась манной небесной для ее будущего. За заработанные миллионы надо платить – радостью, душой. И к Лоренцо это тоже относится. Он не летает на частном самолете, как Россетти, но получает в три раза больше меня. Тогда я изображала богему, допоздна сидела в литературных кафе, а теперь мне вечно некогда, и к тому же с ребенком я склонна на всем экономить. Каникулы – у бабушек-дедушек; о кроссовках за двести евро, которые Вале просил, ему лучше забыть.

Однако я в последние месяцы 2005-го была бесстыдно счастлива.

Я пропадала под портиками Болоньи (и до сих пор пропадаю). Дождь льет, я под защитой, через каждые десять шагов восхищаюсь церковью, средневековым зданием, фреской, лестницей, шестисотлетней библиотекой. Сумасшедшая концентрация красоты, которая, впрочем, никак не действовала на Беатриче. Более того, ей достаточно было два раза пройтись по виа Дзамбони, чтобы понять, что она ошиблась городом. Абсолютно.

Всем известно, что в Болонье ты можешь выйти на улицу хоть в занавеску завернутый – и никто тебя не осудит. Каждый волен ходить как ему удобно – в пижаме, тапочках. Потому что здесь был основан старейший университет в Европе, и значение имеет то, кем ты являешься – как говоришь, о чем думаешь, а никак не обувь, которую ты носишь. Я не раз слышала, как Беатриче бормочет: «Это невозможно, Эли. Невозможно так ужасно одеваться». А вот мой отец как раз зажил бы тут великолепно; я все говорю ему, чтобы он переехал, что он бы возил Вале на матчи и мне было бы удобно. Но он такой упрямый – хотя Болонья ему нравится. И потом, сейчас он уже слишком зависит от Иоланды, от ее турне по паркам Валь-ди-Корния в деревенских театрах с пятью десятками пластиковых стульев, с брускеттами и напитками после спектакля. Надо видеть, как они вместе гуляют по набережной, держась за руки.

В общем, Беа в Болонье страдала. По субботам, когда не надо было ни идти на занятия, ни встречаться с новыми друзьями (на статистическом учились одни ботаники, говорить с которыми ей было не о чем), ни навещать родственников в Т. (о Габриеле я скажу позже), она отправлялась в паломничество на виа Фарини, к витрине магазина «Эрмес». Забраковав батончик со злаками, съедала яблоко в качестве обеда и сосредоточенно разглядывала манекены. Я знаю, потому что пару раз тайно следила за ней; было видно, что она страстно хочет попасть внутрь. Она пожирала глазами богатых болонских синьор и японских туристов, которых обслуживали с большим вниманием и почтением, точно набобов; их бумажники лопались от кредитных карт, а у нее не было и пятидесяти центов, потому что она по-прежнему отвергала деньги отца, и я часто помогала ей платить за жилье.

Я вижу, как она стоит там час за часом. Я шла пить кофе с новыми друзьями, возвращалась и находила ее все в том же виде: спина прямая, на лице читается упорство, вся поглощена изучением убранства магазина. Она так хотела получить свое будущее, так серьезно мечтала о нем с широко распахнутыми глазами, что потом шла к своему успеху как танк. Неужели же моралисты от моды своими уколами и снобизмом могли ослабить ее волевой напор?

Признаюсь, в последние годы, глядя на усыпанную бриллиантами Беатриче в Каннах или на балу Мет-Гала, я даже получаю удовольствие. Сплетники зря стараются, когда пишут, что она пролезла как-то по знакомству, по рекомендациям. Это неправда. Беа была одинока и бедна и имела единственную подругу, которая ее очень любила, хотя в тот период, может, и вела себя по-скотски. Я ненавижу потребительство: не думаю, что шопинг способен поднять планку счастья хотя бы на миллиметр. Но я знаю, что пришлось вынести Беатриче; хоть я и предпочла бы, чтобы она тратила деньги на реконструкцию школ, больниц, мне весело от мысли, что, явись она теперь на виа Фарини, – купила бы весь «Эрмес» с потрохами, а одетые в черное красавицы-продавщицы попадали бы в обморок, узнав ее.

Зимой 2005–2006 годов Беа не могла позволить себе даже пару колготок. Ее шкаф не был пуст лишь благодаря развалам подержанной одежды на Монтаньоле. Средства на жизнь – еду, воду, отопление, что не пустяки, – она добывала, подрабатывая хостес в отеле «Фьера» и фотографируясь для небольшого агентства. Каждый вечер я растроганно смотрела, как заботливо раскладывает она на кровати свои обноски, пытаясь создать удачное сочетание. И каждое утро поражалась ее элегантному виду – в старых свитерах с косами и расклешенных джинсах за пять евро.

Вот что еще известно про Болонью: неделя моды сюда не заглядывает, а вот писатели со всего мира – да. И пока Беа сражалась, сжав кулаки, я блаженно купалась в своей стихии. Был декабрьский вечер, когда я случайно, проходя мимо витрины, увидела организованную толпу внутри книжного магазина. Зашла из любопытства, приблизилась