— Сам посуди, — говорил Горкуша Андрею, — за год его атаманства мы ни разу по-настоящему не ходили за зипунами. Перед выборами он сполашился, придумал поход в Африку. Ну скажи, кому такой атаман надобен?

И вот этот день настал. Всё же Андрей заметил, что как ни хорохорился дружок, а спрятать своего переживания он не мог. Андрей подошёл к его лежанке. Горкуша не то спал, не то просто лежал на боку, лицом к стене, притворяясь, что спит. Андрей осторожно сел на его ложе. Тот сразу повернулся.

— Не спится что-то, — сказал Андрей, объясняя своё появление.

— И мне тоже, — признался Горкуша, поднимаясь и усаживаясь рядом.

Андрей, глядя на него, сказал:

— Ты не сумничай, трошки поддадут, да и оставят.

Днепровец захохотал:

— С чего это ты взял, что я сумничаю?

И тут послышался звон литавры. Горкуша поднялся, потянулся. Зашевелились и в коше.

— Пора собираться, — сказал он, — скоро позовут.

Горкуша не ошибся. Политаврщик опять забил в литавру. Когда они вышли, казаки тонкой струйкой сходились на майдане.

— Я пойду к кошевому, — сказал Горкуша и направился к его кошу.

Оставшись один, Андрей не торопясь побрёл дальше. Он остановился, когда понял, что отсюда будет лучше смотреть.

Послышались три удара в литавру. Вышли из курени: кошевой с палицей, наказной, судья с войсковой печатью в кисе, писарь с чернильницей, есаул с малой палицей. Все они прошли на середину, сняли папахи и поклонились на четыре стороны. После этого кошевой прокашлялся и заговорил:

— Ныне, молодцы, у нас Новый год, по древнему нашему обычаю, раздел рекам и урочищам учинять надобно.

— Правильно гутаришь!

— Давай, делить будем! — заорали казаки.

— Пущай батьки подходют! — кричит кошевой.

Куренные выходят из толпы и степенно, не торопясь, подходят к писарю. У него в большом гамане лежат жребии. Делят реки. Затем урочища.

После этого наступил для кошевого самый щекотливый момент. Ему опять надо обращаться к кругу.

— Казаки молодцы! — он старается говорить бодро, уверенно. — Новый год настал, — повторил он, — ныне, може быть, будем нового старшину выбирать? — он смотрит на казачество. — А нас, старых, — он показывает на свою группу, — низвергать, по вашим обычаям?

Круг молчит. Не находится храбрец сказать слово. Но это молчание уже о многом говорит. Кошевой понимает, что сейчас его низвергнут.

Наконец круг зашевелился. Вразвалку вышел рослый казак. На кошевого он не смотрит. На нём потёртый лоснящийся, да вдобавок с дырками, суконник.

— Браты казаки! — голос громкий, сильный, — до чего довёл нас кошевой? Смотрите, как мы пообтерхались! — он трясёт бортами своей одежонки. — Пущай ложить булаву! — и он резко взмахнул рукой, как бы обрубая кошевому путь.

— Ложь, ложь! — закричал круг.

Всё. Приговор сделан. Хорошо, что ещё живым отпускают. Кошевой снимает папаху, подходит к знамени, кладёт её около него, а на папаху — своё кошевье. Потом кланяется на четыре стороны и говорит:

— Казаки-друзеки! Я благодарен вам, что терпели меня, хорошо служили. И пусть наша покровительница Пресвятая Богородица всегда помогает вам. Да храни вас бог!

И он ушёл в курень. А за ним и его группа. Андрей с сожалением посмотрел на удалявшегося друга. Тот, словно почувствовав чужой взгляд, оглянулся. Глаза их встретились. Горкуша отвернулся, как показалось дончаку, сгорбился и заторопился вслед за бывшим кошевым.

А на майдане начинался самый ответственный момент: выбор нового кошевого. Майдан нельзя узнать. Он превратился из сплошной людской массы в группки, где с жаром обсуждали нового преемника. Площадь волновалась всё сильнее и сильнее. Она напоминала волнующееся море. В этом гуле Андрей улавливал голоса:

— Синеока! — слышится на одной стороне.

— Плата! — кричат другие.

— К бесу Синеока! Плата!

— Синеока!

Образовалось две стены. Замелькали кулаки, засверкали сабли.

И вдруг этот рёв, эту бурю пронзил чей-то крик:

— Вельможная громада!

Рёв стих. Закрутились головы.

— Послушайте меня, бывалого казака!

— Слушаем, бывалый.

— Что, хлопцы, краше? Лапти киевские или чёботы-сафьянцы?

— Чёботы! — орёт толпа.

— А какая вера? Христианская, басурманская?

— Турецкая! — гогочет казачество.

— А неволя какая, хлопцы? — всё допытывается бывалый.

— Турецкая, батьку! — смех сотрясает майдан.

— А кто в турецкой неволе?

— Да казаки ж, батьку!

— А для чего тогда у нас чайки?

— Чайки у нас на татарву да на туретчину.

— Так чё стоим, хлопцы?

— Веди нас, батьку!

Вверх летят шапки. Бывалый может взять булаву. Но он наотрез отказался.

— Не, хлопцы! Выбирайте другого! Не хочу быть атаманом! Хочу быть простым казаком.

На середину майдана выскочили сразу несколько казаков.

— Браты! — орут они. — Чего смотрим! В мешок гада, да в воду!

— Бери булаву! Или...

Рядом стоявшие казаки выталкивают его к знамени, где лежит кошевье. Все смотрят на него. Казак немолод. Лицо в шрамах, что говорит о его боевой жизни, широк в плечах, грудаст, силушку небо у него ещё не отняло. Он поднимает булаву. И тут начинается.

— Это ты сам морду свою изувечил, чтоб боевым казаться?

— Это ты казацкую саблю на скляницу променял?

А тут кто-то подскочил со словами:

— Помни, кто дал тебе эту власть, — бьёт его по шее, — мы те дали эту власть, мы можем её и забрать!

Выдержав эти оскорбления и видя, что толпа как-то присмирела, он начал говорить:

— Я принял войсковой клейнод, потому что на это воля божья! — он поднимает глаза кверху и крестится, а потом кланяется на все четыре стороны со словами: — благодарствую!

Опять туча шапок летит в воздух. Только их поймали, слышится чей-то визгливый голос:

— На «могилу» батьку, на «могилу» нового кошевого!

И тут пошло:

— Возы давайте! Землю на «могилу» копайте!

Оказывается, возы готовы. Знали, видать, казаки, что понадобятся. Заранее приготовили. Их выкатывают на середину, опрокидывают вверх колёсами.

— Пущай так до горы ногами Орду ставит.

Вышли несколько казаков и стали саблями копать землю. Носили её в шапках и бросали на возы, при этом приговаривали: