Это не древнее время. Бывают, например, беженцы, которым в виде воздержания от любостяжания можно рекомендовать в посту не голодание, а наоборот устройство шикарного обеда на двадцать персон: чтобы таким поступком до некоторой степени преодолеть страсть к накоплению денег. Бывают, с другой стороны, грешники, которым следует хоть в пост прекратить вечеринки, чтобы ради этих вечеринок не делать долгов. Есть, далее, люди, для которых самым большим лишением было бы прекратить обсуждение семейных дел своих ближних…

Что, в сущности, для этих последних привычный пост в еде и питье?

Но, вот, семь недель ни слова о делах ближних. Семь недель ни одного намека по адресу Веревкиных, насчет отношения Елены Ивановны к Алексею Антоновичу… Это, действительно, аскетизм. Это, в самом деле, высшее достижение духа…

* * *

Я отнюдь не собираюсь вести бесед на великопостные темы. Я ничего не проповедую, никого не учу. Но как все же не написать несколько слов о формализме, с которым многие из нас до сих пор относятся к Великому посту, если в минувшее прощенное воскресенье мне самому пришлось наблюдать такую жуткую сцену:

– Милочка, Любовь Николаевна… Сегодня такой день… Все просят прощения… Простите меня, голубушку, за несдержанность.

– Да что вы, дорогая моя. Я сама кругом виновата. Простите вы.

– Нет, нет, что говорить, милая. Виновата одна я. Стоило мне, глупой, поднимать истерию из-за какого-то шва, который вы неправильно прострочили на платье сзади!

– Нет, уж, дорогая, причем вы, когда я первая сказала резкость. Теперь дело прошлое, теперь вы понимаете сами, что все произошло от того, что материя оказалась дрянной.

– Ах, что вы, моя милая. Материя превосходная, по сорока франков метр. Но вы, ведь, не настоящая портниха. У вас и опыта нет. И глазомера тоже. Я должна была это понять и простить.

– Как? У меня… нет опыта? Ах, дорогая… Да вы посмотрите на ваши бока! Вы скажите, какой опыт может сделать подобные окорока ýже?

– Голубушка… Простите… Сегодня такой день… Но если на то пошло, черт побери, то скажите мне прямо: разве допустимо, чтобы портниха была косой? Чтобы один глаз у нее смотрел на нас, а другой в Арзамас?

– У меня? В Арзамас? Вы опять? Господи! Удержи мой язык… Сережа, попроси ее выйти… Немедленно! Ты слышишь? Опять явилась скандалить!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 4 марта 1933, № 2832, с. 3.

Магия

Мы как-то мало вдумываемся в это, а, между тем, разве не жутко?

На днях в одном доме хорошо известный русской публике певец демонстрировал нам напетые им еще задолго до революции пластинки. Таких записей, как известно, сохранилось немало. Технически они, естественно, хуже современных. Звук беднее обертонами; сравнительно с нынешними дисками есть какая-то сухость, излишняя «металличность».

Но всех нас, присутствовавших, тронуло главным образом не то, что пластинки старые, счастливых прежних времен, а то, что при воспроизведении их тут же рядом, сидел сам певец, кумир московской и петербургской публики… И сам себя слушал.

«В своих скитаньяхМного страданийИ испытанийЯ перенес…»

Неслись из аппарата звуки оперетты Планкетта[292]. Прекрасно звучал молодой сильный голос. Сколько жизнерадостности, задора, уверенности в себе, в своей удаче, несмотря на слова о страданьях!

А он, кумир публики, тихо сидел, слушал себя и грустно улыбался…

Правда, голос у него и теперь отличный. Если бы не слегка пошатнувшееся здоровье, он и теперь показал бы молодому поколенью, где раки зимуют. Но улыбка грусти, все же, не сходит с лица. И ясно почему:

– Какие скитанья в то время?

– Какие страданья?

– И что, собственно, этот баловень судьбы, этот талантливый задорный мальчишка перенес?

Вот теперь, через двадцать лет, слова, действительно, имеют глубокий, полный драматического опыта, смысл. Конечно, ходить специально три раза кругом света не пришлось. Но если подсчитать все эвакуации, бегство с юга на север, с севера на юг, Грузию, Константинополь, Швецию, Болгарию, Германию, Францию, то разве пробег не велик?

И вот в этом давнем звучании своего собственного, живого голоса, не предчувствующего никаких катастроф, голоса, не знающего, что произойдет в скором будущем, – во всем этом, в самом деле, была какая-то жуткая мистика. Часть души, прежняя, молодая, опьяненная жизнью, победно звучит… А душа настоящего времени, мудрая, тихая, трезвая рядом. И молчит. И с грустной улыбкой внимает.

* * *

Я взял для примера только простой граммофон, которым уже давно не удивишь никого. Но сейчас, когда для воспроизведения моментов минувшей человеческой жизни есть в распоряжении говорящий экран, – мистика техники идет дальше. Получают бессмертие не только голос, но все движения, одухотворение улыбки, игра взгляда…

И разве не жутко будет лет через тридцать видеть в обществе какого-нибудь ушедшего на покой популярного артиста синема при демонстрировании старой картины. На экране он – юный, задорный, самоуверенный. Вот порывистые, молодые движения. Нетронутое морщинами лицо. Игра интонаций…

А тут же рядом, в кресле, – он тоже, но другой, умудренный, затихший, со снисходительной улыбкой, запутавшейся в сети морщин.

Раньше, когда-то, достигалось бессмертие в голосе. Теперь бессмертны звуковой и зрительный образы. Часть души, уже полнее, чем раньше, – сохранилась, находится рядом с настоящей, живущей. И как радостно знать: уже не исчезнет!

* * *

Что будет в этой области через сто лет, через двести, трудно сказать. Но, судя по общему движению техники, инстинктивно идущей к преодолению смерти, бессмертие образов со временем, без сомнения, расширится.

Вот, предположим, 2003 год. Какая-нибудь певица гремит по всему миру. Проходит двадцать лет. Она гремит. Проходит еще десять – она, наконец, не выступает.

В каком-нибудь доме, у милых хозяев, в 2033 году празднуют рождение дедушки. В числе приглашенных бывшая знаменитость – почетная гостья. Собираясь сюда, певица захватила с собой стереофотофонопластинки. У хозяев, конечно, есть свой аппарат, дающий рельефные изображения в зале. Перед сеансом все садятся у стен. Свет в комнате гаснет. Стереофотофонографоскоп начинает потрескивать.

И, вот посреди зала, в ярком неземном свете появляется вдруг она – в далекой молодости. Фигура реальна. К ней можно прикоснуться. Ощутить бархатистость руки, теплоту воспроизведенного аппаратом дыханья. Вот певица делает несколько шагов. Ловит в воздухе ноты. Перелистывает. Вот заиграл оркестр. Она улыбнулась, запела… Какой голос! Какая мимика! Как прекрасна фигура!

А та, другая она, седая, сморщенная и тихая, сидит у стены, смотрит на себя. Слушает. Улыбается…

И – что особенно жутко – не говорит подобно тому, как резонно говаривали в присутствии привидений наши бабушки:

– Чур меня! Сгинь! Пропади!

А, наоборот, – радуется. Умильно оглядывает всех. И в заключение спрашивает:

– Хотите, быть может, еще что-нибудь?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 мая 1933, № 2916, с. 3.

Чистое искусство

Смотрю я на своего молодого приятеля – художника Коркина, и любуюсь.

В нашем положении только при такой бурной энергии и можно существовать.

Механически изо дня в день идти по одним и тем же