житейским рельсам, добросовестно служить где-нибудь, пунктуально выполнять много лет подряд определенную работу, это – верная гарантия, что, в конце концов, тебя выгонят.

А сегодня делать одно, завтра другое, послезавтра ничего, и при этом быть всегда в одинаково ровном благодушном настроении – это уже прочное положение в обществе. Это – та самая несокрушимая деловая позиция, про которую говорил еще поэт:

«Но скалы и тайные мелиИ бури ему нипочем».* * *

Как существовал до сих пор в зимние сезоны Степан Николаевич Коркин, не знаю. Но каждый год с наступлением лета брал он ящик с красками, затыкал за пояс кисти, садился в поезд и бодро уносился куда-нибудь в Прованс или в Бретань писать портреты выдающихся местных жителей.

Работа шла недурно, так как выдающихся людей в деревнях много. К сожалению, только приходилось каждый раз преодолевать кое-какие трудности. Провансальские фермеры, например, не любят, когда в портрете обнаруживается слишком явное сходство с моделью. Обыкновенно заказчик вперед говорит, какие у него должны быть глаза, какой цвет лица, какие уши. А одна бретонская старуха, просившая Коркина написать ее мужа, категорически отказалась принять портрет.

– Я эту отвратительную морду и так каждый день вижу, – гневно заявила она. – Вы должны были сделать моего мужа молодым, статным, красивым.

* * *

На днях, после долгой разлуки, встретил я опять Степана Николаевича.

– Вы что же? – удивился я, узнав, что два месяца он пробыл на Ривьере. – Значит, бросили своих выдающихся мужичков?

– А ну их в болото, – весело проговорил Коркин. – Я с этого года твердо решил перейти на интеллигенцию. Погодите, сядем, выпьем кафе-крем[293], и я расскажу.

Мы расположились на тротуаре за столиком. Степан Николаевич заказал кофе, с удовольствием вытянул ноги, снял шляпу, снисходительным взглядом окинул сновавших прохожих.

– Так вот, значит, приехал я в один из этих курортов, – начал он. – Краски конечно со мной. Кисти тоже. В чемодане сорочка, пара носков, как полагается. А денег не кот наплакал, а свинья: всего шесть франков с полтиной. Зашел я по этому случаю в один из дорогих ресторанов возле набережной выпить чего-нибудь, чтобы обдумать свое бедственное положение. А в ресторане этакие кругленькие деревянные столы, довольно красивые, лакированные. Посмотрел я на свой стол, на соседний, и сейчас же мне в голову шасть – идея.

Подхожу к человеку за кассой и спрашиваю.

– Вы хозяин?

– Я.

– Позвольте представиться. Известный русский пентр[294] Коркин. Я хочу вам сделать предложение, мсье. Вот, у вас здесь отличные столы. Хотите увеличить клиентуру? Я вам нарисую на крышках картины из русской истории, а вы закажите для прикрытия их круглые стекла по размеру столов. Таким образом, сверху всегда будет чисто, а внизу всегда будет художественно.

Потолковали мы о подробностях, показал я хозяину открытки, с которых буду писать копии: богатырей Васнецова, вид Кремля, еще кое-что… И соблазнил старика. Прожил я у него во дворе в сарае на всем готовом недельку. Работал без устали. Выставили мы, наконец, столы на тротуар. Прохожие с любопытством стали останавливаться, осматривать Кремль, Илью Муромца, Добрыню Никитича, трогать руками… И что бы вы думали? Заметно прибавилось публики!

А через несколько дней меня спешно, вдруг, вызывает хозяин.

– Мсье Стефан, – радостно говорит он. – Вам заказ будет. Идите скорее к одной голландке, вот ее адрес.

Прихожу я к голландке. Живет она в шикарном отеле. А вокруг трое ребят – ее мальчишки.

– Мне очень понравились, мсье, ваши древние русские воины, – говорит мне голландка. – Вы не можете нарисовать такую же точно картину, но с той только разницей, чтобы вместо ваших взрослых мужчин, сидели на лошадях мои малолетние дети? Вот они.

Посмотрел я на детей. Хилые, анемичные. Младший, пятилетний, должно быть, чистокровный рахитик. Но почесал я затылок и говорю:

– Что же, мадам, можно. Только, в виду изменения художественной концепции, дороговато будет стоить.

– Ничего, – говорит голландка, – я не стесняюсь в деньгах. Только пусть дети будут похожи. И пусть в полном рыцарском облачении.

В шесть сеансов откатал я голландских «богатырей». На черную, среднюю лошадь посадил старшего болвана, на белую среднего, на гнедую младшего. Какая чепуха получилась, сами можете вообразить. А голландке понравилось страшно. Показала она эту картину приятельнице своей, шведке… Та пришла в восторг, вызвала к нам своих трех дочерей. И говорит: – А девочек можете? Чтобы они тоже сидели? И в таком же наряде?

Не буду вам хвастаться, как у меня вышли на конях шведские девушки. Но факт тот, что шведка сейчас же вслед за богатырями заказала мне Кремль. Перед Кремлем приказала поставить скамейку; на скамейку посадить опять трех девиц; вокруг, чтобы не было пусто, разбить какой-нибудь парк, пустить вьющиеся розы, справа чайные, слева красные…

И, в общем, заработал я тогда больше трех тысяч франков, честное слово. Приобрел много полезных знакомств, получил на зиму кое-какие заказы.

Ну, а вы говорите – крестьяне. Стану я теперь ездить в глушь, к этим дикарям, которые ни черта не смыслят в чистом искусстве!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 16 октября 1933, № 3058, с. 3.

Счастливый случай

Только сегодня узнал секрет загадочного поведения Анатолия Андреевича Кругликова.

Раньше часто встречал я его на собраниях землячества, на лекциях, на докладах. Он всегда живо интересовался выступлениями представителей нашей общественности: кто как на что смотрит, под каким углом зрения, через какую призму, при наличии каких тезисов и 6азисов, если таковые имеются.

Не чужд он был и литературного творчества, особенно в области мемуарного живописания. Например, в одном рукописном издании, выпускаемом два раза в три года марсельским союзом предреволюционной молодежи, можно найти очень недурной его очерк под заголовком: «Молодость, как частный случай моей жизни». Однако, главный труд Крутикова, к сожалению, в печати еще не появился. Составляет он страниц восемьсот, напечатанных на пишущей машинке, и представляет сжатое изложение всей жизни автора от первых проблесков сознания в детские годы вплоть до высшей точки сознательной жизни в эпоху новороссийской эвакуации. Этот труд Анатолий Андреевич предлагал уже всем толстым и тонким журналам; всем газетам – левым и правым; всем издателям без различая пола, возраста и вероисповедания. Но нигде мемуары не были приняты.

В общем, так обстояло дело до начала минувшего февраля месяца. И вдруг, замечаю я, – Анатолия Андреевича нигде нет. Ни на лекциях, ни на докладах, ни на собраниях родного землячества. Что за притча? Своими выступлениями он всегда так оживлял общество! Ведь, не было докладчика, даже весьма узкой специальности, читавшего о радиотехнике, или об условных рефлексах, чтобы Кругликов не поднялся с места и не подал записки с вопросом: «А как вы смотрите на Хитлера?».

И, вот, сегодня, наконец, звонок. Открываю дверь, вижу: он, Анатолий Андреевич. Лицо возбужденное. Глаза горят.

Вошел ко