Тихо кругом. Даже листы на осинах висели – как влитые в стекла. Ветер свалил облака за кромку вечернего бора. Кочки, красноватые от прошлогодней клюквы, утопали в сонной полумгле… Вечер над землей уже завял, а ночь пока ещё не зацвела. Стояли те загадочные сумерки, что называют – «между собакой и волком».

– Показать подарочек? Ни в жисть не догадаешься – какой! Не хочешь? Зря. Я ведь с благими намереньями.

Он косо поглядел на её грудь. Ниже левого соска, под светлой кофточкой, испуганно, по-птичьи трепетало сердце…

Обреченный вид живого существа – человек это или телушка на бойне – возбуждал в душе у Ворки чувство жалости и одновременно чувство своего всемогущества. Из глубины утробы подкатывал горячий ком под горло и на секунду забивал дыхание; по жилам сладкой судорогой проходила дрожь; руки делались ватными – муху не тронет; в глазах копилась умилительная влага… И чем больше он млел удивительной звероподобной нежностью – тем сильнее удар! Были полосы в жизни: он мучился жалостью – не кувалда всё-таки под ребром стучит, живое сердце; к сожалению, к счастью ли, но с годами это проходило; в последнее время особенно редко случалось жалеть. Взрывы «демонита» неумолимо разрушали его душу; и если бы мог он в себе разобраться, то понял бы: самый страшный взрыв случился до его рождения – в тот момент, когда отец крутанул с удовольствием ручку взрывного устройства и Белый Храм ушёл под облака, освобождая место для кровавой бойни. Как тут ни вспомнить святое писание: «Отцы ели виноград, а у детей оскомина».

* * *

Олеська уходила по темнеющей стежке – в сторону Чёртова Займища. Ворка отпустить решил. Чёрт его знает, почему. Да так, расчувствовался малость, рассиропился. Он рюкзак развязал и допил всё, что осталось в бутылке. Новую хотел открыть, но передумал: опьянеет.

Закурив, он сбил ногою сатанинский гриб возле куста. Белое мясцо гриба краснело и покрывалось васильковой трупной пеленой. Зрение у Ворки по-звериному острое – в потёмках видит сквозь игольное ушко.

Лягушки на болоте раскричались – к дождю, говорят. И словно спеша подтвердить нехитрую эту примету – молния всплеснулась у горизонта.

Олеська отдалялась. Кусты шуршали на краю болота. Светлая кофточка мелькала за деревьями.

Неожиданно сверху возник, нарастая, дребезжащий звук.

– Ой! – девушка остановилась. – Ой, что там?

– Черт на метле катается! – крикнул Варфоломей и расхохотался.

Девушка увидела светлый промельк птицы – это спикировал бекас на гнездо, запрятанное в сумрачном кочкарнике. Жизнь болота, знакомая с детства, никогда не пугала её, просто нервы были напряжены, вот она и ойкнула. И, может быть, это самое «ой!» всё и решило, как знать.

– Боишься, киса с бантиком? Придётся проводить! – Ворка сплюнул окурок и улыбнулся, догоняя девушку.

11

Волчица была счастливая. Да и как тут не быть! В рождественские морозы – при луне и при звёздах – состоялась у них волчья свадьба. Потом, когда природа потеплела, подобрела, у них родились детки – пять слепых волчат. Сосали молоко, смешно скулили, тычась горячими рыльцами в пушистый мамкин пах. Через две недели ребятушки прозрели – увидели прекрасный этот мир, полный красок, звуков, запахов. С молока волчата перешли на мясо, и тут уже мамке да папке надо было стараться, не покладая рук, ну, то есть, ног. Трудно было, да, но трудности эти приятные – душа звенит, когда глядишь на ребятишек, день за днём матереющих. Время быстро летит; лето кончится и прибылые – молодые волчата – следом за мамкой, за папкой пойдут принимать участие в охоте. Так было от века, и так оно, конечно, будет – порядок жизни этой нерушим.

Примерно такие приятные мысли и чувства согревали волчицу, придавали ей силы, прибавляли огня её золотисто-оранжевым, прямо и смело смотрящим глазам.

Она всегда вставала первой – до рассвета, когда горы в тумане ещё, когда росы погнули траву и цветы, когда птица ещё не запела. «Кто рано встаёт, тому бог подаёт», говорила когда-то прабабка-волчица. Может, правду говорила, может, нет. Скорей всего, что нет. Никогда ещё мамка-волчица не видела того, что ей подал бы какой-то «бог». Она сама всё время добывала. Пораньше встанет – побольше добудет, вот и вся премудрость этой присказки: кто рано встает, тому бог подаёт. Выходит так, что бог – ты сам.

* * *

Охота с утра оказалась удачной. Сначала глухарку в кустах удалось придушить, но это всего лишь «на один зубок». Зато позднее посчастливилось набрести на хромую кабаргу в распадке. Волчица играючи настигла её и зарезала у ручья. Брюхо наполнилось жарким кровоточащим мясом, беременно тянувшим тело до земли. А душа наполнилась блаженством. Перед глазами рисовалась приятная картина: мать возвращается домой, отрыгивает пищу; детвора, кусаясь и рыча, толкая друг друга, лезет к мясу – жадно втыкает острые зубёнки…

Так было и вчера, и позавчера. Но только не сегодня.

Чем ближе было сумрачное логово – тем тревожней почему-то становилось.

Тяжелым шагом пробираясь к месту на краю Чёртова Займища, волчица возле валуна вдруг остановилась и точно мордой о камень ударилась – отскочила.

Ядовито-свежий запах – пролитое вино – клубился у валуна, обросшего мохом и отороченного травой. Непоседливая кроха с крапчатым коричневым пером вспорхнула с валуна; подозрительно проследив за полётом крапивника, волчица покрутилась на тропе, носом потыкалась в раскосый человечий след и, сердито фыркнув, припустила к логову.

Крупные горячие куски мяса, громко исторгнутые волчицей, вздымились бледно-розовой грудой в траве под кустом. Чёрный ворон появился, прячась в медуницах и лесной фиалке, завистливо косясь на дармовщинку и вытягивая шею – улучить момент для воровства.

Волчица налегке сделала короткий круговой оббег возле гнезда. Никого. Только дух – противный дух кого-то чужого – угадывался там и тут. Она остановилась около детей. Смотрела, не мигая. Волчата с переломанными лапами, чуя запах желанной жратвы, пытались ползти. Беспомощно скулили в нескольких шагах от мяса; приподнимали головы и вновь и вновь роняли в пыль и прошлогодний прелый листарь. Крошечные, торчащие кверху зачатки хвостов болезненно тряслись; маленькие уши побито, жалко прижимались к голове: крупные редкие слёзы бороздили по чумазым толстым мордочкам. Высветляясь после плача, дымчато-синие глаза-горошины выражали такую муку и такое отчаянье – мать отворачивалась.

Сердито фыркая, она тщательно обнюхала щенят, поддевая носом под брюхо, переворачивая малышей на спины. Среди пыльной тёплой шерсти отыскался едкий запах человека – тот же самый запах, который был неподалёку на земле.

Сильное сердце её отчаянно и больно бухнуло в груди. Волчица – двумя-тремя прыжками – выскочила на пригорок. Села, охватив хвостом большие испачканные грязью лапы. На вздохе, набирая побольше воздуху, вытянула морду вверх: неожиданно сильно и тонко исполнила «песню тревоги». Тугой серебристо-звенящей спиралью звук закружился в поднебесье и полетел, полетел, широко подхваченный эхом среди сосен, среди кедров, среди скал, нависающих над рекой.