переживания индивидуально-неповторимых: мгновений, высшая способность ощущения печального очарования вещей (моно-но аварэ). Бее любовные переживания в «Гэндзи моногатари» в какой-то мере являются эстетическим переживанием — данью восхищения прекрасному в лице предмета любви и одновременно нравственным выражением сострадания.

Эстетическое начало (и это чисто японская черта) даже превалирует над этическим. Например, когда Гэндзи вдруг проникается сознанием красоты Нёсан, то он готов простить ей ее невольную измену — «все мысли о ее неверности исчезают из его головы. При такой красоте все вещи должны быть забыты» (Гэндзи моногатари, пер. Уэйли, с. 684). Впрочем, уже поздно, так как Нёсан приняла твердое решение постричься в монахини. Эта ситуация очень характерна для романа, ибо любовь и красота все время даются под знаком их преходящести, под тенью разлуки и смерти, о чем мы уже писали. За этим стоит даже не столько определенная концепция любви, сколько буддийское представление о всеобщей изменчивости вещей. Самые сильные вспышки чувств Гэндзи происходят перед разлукой, временной или вечной, с предметом страсти (перед смертью Аои, перед гибелью Югао, перед отъездом Рокудзё из столицы, перед расставанием с Мурасаки из-за ссылки, перед расставанием с Акаси при возвращении из ссылки и т. д.). При этом обычно подчеркивается исключительная красота возлюбленной перед расставанием или смертью («никогда раньше чудесная красота Аои не поражала его так странно»; см.: там же, с. 168); Акаси оказывается «особенно очаровательной» тогда, когда Гэндзи уже знает о перспективе своего возвращения в столицу, «никогда не видел ее при полной луне и был поражен ее красотой». Поэтому радость Гэндзи от близкого возвращения в столицу и грустное сознание того, что он навсегда покидает места изгнания, ощущаются одновременно. Отсюда — вечная близость радости и горя, счастья и сожаления, чувства полноты жизни и бренности земного.

Представление о моно-но аварэ предполагает, как мы знаем, известную сопричастность субъекта объекту и нечто вроде «коммуникаций» на экзистенциальном уровне в понимании Ясперса. Чувство и чувствительность достигают своего апогея в своеобразной «граничной ситуации» (в смысле, придаваемом этому термину немецким экзистенциализмом). Таким образом, изображение чувств у Мурасаки неотделимо от чувствительности, которая часто выражается в печальных ламентациях, горьких сожалениях, элегических вздохах. Как сказано, этот сентиментальный налет навеян во многом буддизмом и усвоением уроков лирики, но он имеет прямое отношение и к самому факту открытия внутренней душевной жизни, Специфичному для формирующегося жанра романа и чуждому героико-эпической эстетике. (В качестве отдаленной параллели укажем на экзальтированность героев Руставели, в целом очень непохожего на Мурасаки. Это косвенно доказывается и сравнением с опытом западноевропейского романа XVII в.)

Но стихия чувствительности, полностью господствующая в первых главах, где мы видим мир в основном глазами юного, даже несколько наивного героя, по мере развития повествования углубляется благодаря психологическому анализу и нарративному развертыванию лирических тем. Анализ автора отчасти дополняется самоанализом героев. Изображаются тонкие оттенки переживаний, раздвоение и борьба чувств, вскрываются подспудные эгоистические пружины поведения, различие мыслей, чувств и поступков. Мы уже наблюдаем за одними персонажами глазами других, мы видим со стороны и самого героя; отдельные люди выступают перед нами как психологические миры, во многом замкнутые друг для друга, с трудом находящие общий язык и т. д.

На весьма ограниченном материале любовных отношений Гэндзи выявляется огромное разнообразие эмоциональных реакций и всякого рода психологических ходов. Мы видим, как глубокие и бескорыстные чувства борются в Гэндзи с капризом, любовным любопытством, которое разжигается холодностью или сопротивлением, с упрямством в достижении однажды поставленной цели, видим и то, как дурные поступки вызывают у него угрызения совести. Мы наблюдаем двойственность чувств Гэндзи к одним (к Аои из-за ее надменности и к Рокудзё из-за ее «демонизма») и двусмысленность к другим (к Тамакадзуре, одно время к Мурасаки). Мы наблюдаем, как элементы лицемерия проникают р самые чистые отношения в принципе очень искреннего человека; например, Гэндзи пишет действительно горячо любимой Мурасаки особенно нежные и обстоятельные письма из ссылки именно в тот период, когда у него возникает связь с Акаси. С годами его способность к лицемерию растет, что наиболее ярко проявляется в истории с Тамакадзурой. Прямо говорится о том, что Гэндзи хитрит, представляется искренним, желая скрыть перед двором задние мысли (там же, с. 783—784). Он знает, что «его чувства мучительны и непристойны» (там же, с. 687), «в глубине души он прекрасно сознает, что его поведение неуместно и неосмотрительно» (там же, с. 689). Даже сын его Югири замечает двойственное поведение отца и хочет узнать, что тот думает «на самом деле» (там же, с. 783). Мурасаки Сикибу умеет подметить лицемерие и на бессознательном уровне, показывая, как Гэндзи пытается «разными мыслями ускользнуть от сознания вины» (там же, с. 639).

Писательница блестяще показывает трудность взаимного понимания и гармоничности отношений, хотя бы любовных. Эта трудность внешне поддерживается изоляцией женщин в доме, всевозможными запретами и строгостями формального этикета, вынуждающими к тайным коротким свиданиям за темными ширмами, иногда даже в маске (как в случае с Югао, которая первое время сама не видела лица Гэндзи). Подобная таинственность имеет даже известную притягательность. Но, разумеется, главное заключено не во внешних обстоятельствах, а во внутренних преградах. Такие преграды иногда возникают даже в отношениях Гэндзи с Мурасаки вопреки его открытой дружбе с Мурасаки-девочкой и прекрасным характерам обоих супругов. Даже у них возникают неадекватные реакции, когда слова Гэндзи имеют обратный результат; например, когда он просит Мурасаки сыграть на кото, это вызывает у нее ассоциацию с игрой Акаси. «Его обычно хорошее расположение и любезность опустошили ее, уступив место дикой ревности и обиде» (там же, с. 296). Также с большой тонкостью показано, как упреки в холодности, которыми осыпает Гэндзи Тамакадзуру, вызывают у нее ощущение затравленности.

В романе о Гэндзи в отличие как от исторических анналов, так и от сказочных моногатари делается попытка обрисовки характеров. И. А. Воронина (Воронина, 1981, с. 154) справедливо отмечает, что в изображении характеров в этом романе сочетаются этикетная характеристика (общее очарование, чувствительность, красивая одежда, иногда владение музыкальным инструментом) и индивидуальные черты.

Не случайно глава 2, также имеющая вводный характер (первая излагает историю любви родителей Гэндзи и очень краткие сведения о его детстве), содержит сцену обсуждения друзьями Гэндзи женских характеров с приведением соответствующих примеров. В принципе этот «синхронический» обзор в какой-то мере затем развернут «диахронически» в последующих главах, описывающих отношения Гэндзи с различными женщинами. По крайней мере одна из них, Югао, фигурирует в обоих планах.

Перед нами проходит целая галерея женских характеров, отчасти классифицируемых своими прозвищами (из мира цветов и др.). Мурасаки Сикибу многообразно