двориков колокольни, остановился, вдыхая всей грудью запахи ладана и отгоревших свечей. Тихое и приятное было место, чем-то напоминающее нашу здесь церквушку возле кладбища.

Семёнович выдержал эффектную паузу.

- Там-то я и приметил тщедушного старика с седой бородой, в рясе, который вопреки, окружающей меня со всех сторон вежливости, прошёл мимо и не поздоровался, будто я был для него невидим. Мало того, он зацепил меня плечом и, даже не извинившись, проследовал дальше своими семенящими шажками.

Семёнович махнул рукой:

- Вот тогда-то, Миша, я и вспомнил за события сорокалетней давности, пока ты трапезничал в общей столовой с монахами. Вспомнил первый раз за все эти годы. Отчего вспомнил? Не знаю. Но то, что эти воспоминания нахлынули внезапно после того, как я посмотрел вслед удаляющемуся старому монаху, не вызывало никаких сомнений, это факт! Что-то знакомое и до боли далёкое было в его удаляющейся походке. Только несколько мгновений спустя, я, ошеломлённый и растерянный, вдруг спохватился: этот старик, задев меня плечом, бормотал себе под нос что-то знакомое, давно забытое в детстве, но всё время «дремавшее» в моём сознании. А я так и стоял на месте, пока он не удалился, войдя в какую-то старую часовню. От внезапно нахлынувших чувств пережитого чего-то трагического в раннем детстве, я на несколько секунд потерял способность двигаться. Рядом проходил молодой «служка» и, остановив его, я поинтересовался: «Не подскажете, кто вон тот старик в рясе, что только что зашёл в часовню?».

« Отчего же, - ответил тот. – Подскажу. Это отец Александр – так мы его называем».

«И давно он в этом монастыре»?

«Ой… очень давно. Лет тридцать, поди уж. А что? Вы его знаете»?

- Я тогда промолчал в ответ, - пояснил Семёнович. - И монах продолжил:

«Дело в том, что у него, сколько лет мы его знаем, нет ни родных, ни близких. Он одинок, как перст в этом бренном мире. Вы, случайно не родственник ему»?

- Я тогда в спешке поблагодарил его и ретировался, а он мне напоследок крикнул: «Вы нашего настоятеля знаете? У него расспросите. Он отца Александра знает с первого дня поступления сюда. А я ещё молодой – я тут недавно».

Семёнович бросил взгляд на своих коллег по работе.

- И я помчался к настоятелю монастыря. Уж не знаю, что во мне тогда перевернулось, но я был почему-то твёрдо убеждён, что сейчас решается какой-то очень важный момент не только в моей жизни, а и в жизни того старика. Что сейчас откроются некие двери в задворках моей памяти и наружу выхлестнутся воспоминания чего-то давно утраченного, утерянного, забытого, и потому – вожделенного. По большому счёту, я ведь за эти, уж точно лет как тридцать, и думать забыл о Байкале. Последние воспоминания были о самом себе, как об одиннадцатилетнем мальчишке, когда-то, где-то рывками жившего, то в Нижнеангарске, то в Усть-Баргузине, и потерявшего тогда своего отца. А тут вдруг – бац! - и все эти воспоминания буквально выхлестнулись наружу, благодаря какому-то старцу с семенящей походкой. Тут было чему удивиться. Что-то смутное и трагичное, очевидно, подтолкнуло меня броситься к настоятелю в тот момент.

Семёнович вздохнул и отбросил окурок:

- И вот там-то, у настоятеля, в его приёмном помещении я и узнал всю правду об отце Александре. Мы беседовали больше двух часов, и он поведал мне историю появления этого (теперь уже) старца в монастыре. Передавать весь разговор я вам, разумеется, не буду – слишком много времени займёт – скажу лишь, что по мере рассказа, я всё больше и больше убеждался, что передо мной прошёл и толкнул меня плечом, никто иной как дядя Саша. Наш Саша – герой нашего повествования о погибшей экспедиции, друг моего отца. Владыка рассказал мне, что где-то в середине восьмидесятых годов, когда сам настоятель был ещё простым монахом, к ним в монастырь привезли какого-то худого, молчаливого, сильно постаревшего мужчину – хотя, как сказали сопровождающие его сотрудники КГБ, парню было всего тридцать лет, но документов при нём не находилось. Ни паспорта, ни, даже свидетельства о рождении, ни трудовой книжки, ни аттестата зрелости, ни военного билета – ничего, что бы могло указывать на принадлежность этого гражданина к субъекту Союза Советских Социалистических Республик. Ничего! Он был НИКТО. Удостоверения красного цвета убедили тогдашнего настоятеля монастыря записать незнакомца под именем Александр. Всё в точности повторилось, как и при комиссии на Байкале. Структура КГБ не особо церемонилась, будь вы хоть трижды академики или же настоятели монастырей, пусть и всемирно знаменитых.

Семёнович выдержал паузу.

- Вот так, собственно говоря, Саша и стал послушником.

Затем, явно что-то вспомнив, поспешил добавить:

После того дня как Сашу доставили в монастырь, он начал жить в этой лавре, отстранившись от всего остального мира, пережив конец застойных времён, смерть Брежнева, перестройку Горбачёва, Ельцина, развал Союза – вплоть до наших дней, когда я его встретил год назад. Владыка рассказал мне, что все эти годы Саша жил уединённо, превратившись постепенно из послушника и монаха в отца Александра. Жил в отдельной келье, ни с кем из братьев по вере не имел продолжительных контактов, избегал всяческих собраний и богослужений, не заводил знакомств и жил абсолютным затворником. Постепенно к нему привыкли и перестали докучать. Одним словом, отец Александр стал одиноким, тихим, не в себе на уме стариком. Он не смотрел телевизор, не слушал радио, не читал газеты, не участвовал в различных мероприятиях монастырского общества – он был один. Питался тоже отдельно, когда трапезничали все монахи и батюшки. Сорок лет такой жизни дали о себе знать. Он стал затворником.

Семёнович закурил:

- Впрочем, я уже говорил об этом. По понятным причинам, он так и не обзавёлся семьёй, а откуда его привезли и кто он такой на самом деле, не знал даже сам настоятель монастыря. Или, точнее – ему не дали это знать. Объяснили – не положено. Сунули красные корочки под нос и укатили в неизвестном направлении, успокоив лишь, что этот субъект не является преступником и маньяком. Экспедиция канула в вечность и о Саше, как о последнем выжившем, начисто забыли. Из гражданина СССР он превратился в пустой сосуд воспоминаний. Не произошло никакого фурора в научных кругах, поскольку фотоаппарат так и не был найден, а весь отчёт Саши об экспедиции посчитали неотвязными галлюцинациями его психики – об этом вы уже знаете. Так обстояли дела на тот момент, когда я с ним столкнулся у часовни.