— А почему в магазин не заходят ваши жены, чтобы помочь вам? Насколько я понимаю, их это не интересует. Они происходят из более знатных семей, чем вы оба, не так ли?

Сыновья отвечали с едва скрываемой обидой, что у их жен более чем достаточно работы по дому и с детьми тоже, и нет ничего постыдного в том, чтобы торговать обувью. Раввин подчиняется главам общины, а они не дрожат перед клиентами, хотя и наклоняются, чтобы помочь им примерить обувь. Янкл-Довид и Гедалья вернулись к клиентам и больше к матери не подходили, как к какой-нибудь надоедливой тетке, которая в очередной раз приходит торговаться из-за пары тапок так, что на нее уже больше даже не оглядываются. Только когда мать направилась к двери, сыновья встали по обе стороны и проводили ее с почетом. Но она не сказала им больше не слова и, задрав голову, вышла из магазина в своей выцветшей черной котиковой шубе поверх длинного платья со сборками сзади.

Раввинша вернулась домой с жестким вытянувшимся лицом и увидела мужа, который раскачивался над томом Геморы. Реб Ури-Цви сидел в своей длинной вязаной зеленой кофте и в плоской бархатной ермолке на седой кудлатой голове. Он не спросил, где она была, не встал со стула, чтобы помочь ей снять шубу. Так он себя и вел, а когда дети видят такое поведение отца с самого детства, то нечему удивляться, что они не проявляют уважения к матери. Переле оглянулась и вдруг заметила, что один из предметов мебели в комнате стоит неправильно.

— Помоги мне поставить диван между двумя окнами и передвинуть комод на то место, где сейчас диван, — скомандовала она мужу.

— Что это вдруг ни с того ни с сего? — спросил реб Ури-Цви.

Жена резко ответила ему:

— Твоя дочь передает тебе привет. У нее тоже помойка, а она этого даже не замечает.

Как бы Переле ни горела гневом, она тем не менее сделала все с толком. Прежде чем они с мужем перетащили мебель, она зашла в спальню, чтобы снять праздничную одежду и надеть домашнее платье. Реб Ури-Цви согнулся втрое и помог Переле перетащить диван. Он, тяжело сопя, снял шерстяную кофту и остался в арбеканфесе. Потом попытался отодвинуть от стены тяжелый комод, выдвижные ящики которого были полны белья.

— Это должен делать грузчик, нам такое не по силам, — произнес он, вытирая пот со лба.

— Если делать с умом, то это не трудно. Где есть Тора — там есть и мудрость, — ответила Переле так, будто муж в ее глазах уже не был сыном Торы. С невероятным упрямством она одна-одинешенька отодвигала комод от стены, пока он не оказался посреди комнаты, и встала рядом с ним, совсем запыхавшись.

— В Грайпеве мебель десятки лет стояла на одном и том же месте, как приросшая. А тут все похоже на раскиданные по рынку после ярмарки струганые доски, оставшиеся от торговых рядов, не мебель, а куски дерева! — бросала вокруг себя злобные взгляды Переле. — А как это выглядит у гродненской раввинши? Какая мебель стоит у нее?

— Я не разбираюсь в подобных вещах, — пробормотал реб Ури-Цви.

Его ответ, характерный для человека, целиком посвятившего себя изучению Торы и отстраненного от бытовых проблем, еще больше разозлил Переле, стоявшую посреди сдвинутых с мест предметов мебели. Тыча в мужа пальцем, Переле обвинила его в том, что это он виноват, что дети не уважают ее, что она для них не важнее прошлогоднего снега. Если он когда-то и говорил Сереле, что дочь должна слушаться свою мать, то говорил это так, что Сереле поняла из его слов, что в глубине души он с ней, со своей дочерью. Сыновей он никогда не подгонял, чтобы они старались достичь статуса, подобающего детям раввина. Его ничуть не беспокоило, что Янкл-Довид и Гедалья могут стать торговцами обувью, точно так же, как его ничуть не беспокоила перспектива просидеть десятки лет в каком-то там местечке размером с фигу, точно так же, как сейчас его ничуть не заботит, что на сегодняшний день от всех прежних радужных перспектив у него осталось только место проповедника в синагоге. Чем дольше говорила жена, тем ниже реб Ури-Цви опускал голову, продолжая молчать. Он уже давно знал, что нахальнее всех с раввином обращается его собственная жена. Но он слушал ее сейчас и поражался другому. Ведь Переле умна. Она всегда говорит разумно. Поэтому сейчас он удивлялся тому, что никак не может уловить связи между перестановкой мебели в квартире, их детьми и его раввинством.

12

В крупных варшавских еврейских ежедневных газетах писали, что из Гамбурга и из Франкфурта-на-Майне, из Амстердама и Брюсселя в Польшу приехала делегация религиозных профессоров и просвещенных раввинов. Через какое-то время те же самые варшавские газеты писали, что после посещения хасидских дворов и литовских ешив делегация зарубежных ортодоксов едет к великому гродненскому раввину реб Мойше-Мордехаю га-Леви Айзенштату. Газеты с дополнительными страницами в честь субботы прибыли в Гродно поездом в пятницу в девять утра, а пару часов спустя об этой новости уже говорил весь город. Евреи разговаривали об этом пятничным вечером дома и субботним утром в синагогах.

— Значит, реб Мойше-Мордехай Айзенштат действительно римский папа, как про него говорят.

Обыватели испытывали гордость от того, что вождь поколения, к которому приезжают такие ученые люди из-за границы, — их раввин. Евреи рассказывали и о том, что на прием, который устроит для гостей раввин, пригласят лишь его приближенных и даянов.

В Каменной синагоге тоже говорили об этом, и реб Ури-Цви Кенигсберг, проповедник синагоги, отнюдь не ощущал при этом радости. Люди считали его членом раввинского суда, фактически же он больше не встречался с даянами и прекрасно понимал, что на прием в честь уважаемых гостей его не пригласят. Это была как раз та суббота, когда евреи благословляли наступление новомесячья швата, и Переле тоже пришла в женское отделение синагоги на утреннюю молитву. Женщины вокруг нее не переставая говорили между собой о религиозных профессорах, которые едут к гродненскому раввину. Она слушала их разговоры с вымученной улыбкой на губах.

— Это знак уважения к Торе. Я бы хотела посмотреть варшавские газеты, в которых пишут об этом, — вымолвила раввинша, и несколько обывательниц пообещали, что пришлют ей домой уже прочитанные ими газеты. Позднее, за столом, когда растерянный и подавленный реб Ури-Цви жадно глотал чолнт, Переле оставила свою порцию остывать на тарелке и стала раздраженно перелистывать газеты, яростно сминая их, словно забыла, что сегодня суббота, а газетные листы ведь могут и порваться[258]. Она попыталась было взять кусок в рот, но подавилась и захрипела:

— Черт подтолкнул меня переехать в Гродно ради детей. Дети приносят мне столько же радости, сколько уважения проявляет ко мне мой муж!

В течение первых двух дней недели[259] шел снег с градом. Во вторник зернистый снег скрипел под ногами и сиял, как хрусталь. В среду взошло слепящее солнце и заставило сверкать сосульки на краях крыш. Замерзшие окна искрились, как слезы или бриллианты. Горожане останавливались рядом с костелом, восхищаясь хвойными деревьями, казавшимися под снежными шапками еще свежее и зеленее, чем среди лета. Где-то смеялись, и отзвуки этого смеха звенели серебряными колокольчиками в застывшем заснеженном мире. Переле вошла в лавку за мясом на субботу. Жена мясника говорила группке женщин, что погода в Гродно старается быть хорошей в честь богобоязненных ученых, приезжающих в город на субботу. На небе хотят хоть чем-то утешить городского раввина и его жену в их трауре по умершей дочери. Поэтому ему и посылают таких высоких гостей.