— Я говорил это еще до вас! — сказал, как отрубил, низенький Мойше Мошкович. — Вот мое слово: пусть реб Мойше-Мордехай скажет честно и прямо, что он целиком поддерживает «Агуду», тогда он будет раввином гродненской «Агуды», а реб Ури-Цви Кенигсберг, бывший грайпевский раввин, будет раввином «Мизрахи».

— Мы выйдем на священную войну, чтобы вы, ребе, стали гродненским раввином «Мизрахи» точно так же, как реб Мойше-Мордехай — раввин местных сторонников «Агуды», — вмешался в разговор Меир-Михл Йоффе, задыхаясь от потрясения и гнева. — Ох-ох, как может этот немецкий раввинчик вылезти к орн-койдешу Большой синагоги и хулить целый город евреев за то, что они не хотят в ожидании прихода Мессии гнить в гродненском изгнании. А его компания, эти йеке[260], еще и кивали придурковато в знак согласия!

— Не понимаю, чему тут удивляться? — вмешалась посвежевшая лицом раввинша Переле певучим молодым голосом. — Как я слышала, этот раввин — из Брюсселя. Там евреи торгуют алмазами, и их не преследуют антисемиты. Он может спокойно ждать прихода Мессии. Вы ведь наверняка проголодались, господа. Идите мыть руки.

Мужчины весело откликнулись: конечно, они голодны. Ведь они провели все время после полудня в Городской синагоге. Переле подала на стол холодную рыбу, говяжий студень, запеканку из лапши и сливовый компот, а потом отправилась на кухню заваривать чай. Жуя, с набитыми ртами, синагогальные старосты рассказали, что завтра утром йеке уезжают, а через неделю по всему Гродно объявят, что в субботу «Шира»[261], когда читают недельный раздел Торы «Бешалах»[262], грайпевский раввин выступит в Городской синагоге. Наверняка начнется суматоха, и сторонники «Агуды» будут из кожи лезть. Синагогальные старосты точили зубы, готовясь к войне, как точат нож о вилку, и снова напоминали, что под лжепророками немецкий раввин подразумевал его, реб Ури-Цви га-Коэна Кенигсберга. При этом они расхваливали мудрость и гостеприимство раввинши, глотая холодные куски и запивая их холодным чаем, — и вдруг ушли так же поспешно и шумно, как появились.

Только тогда реб Ури-Цви поднял на жену подернутые тоской глаза и простонал: как он может сказать, стоя у орн-койдеша, что заповедь заселения Эрец-Исроэл превыше всех заповедей Торы?

— Ты можешь и должен это сказать. — Переле стояла перед мужем, уперев руки в боки. — Погоди! — сказала она ему. — Что упоминается в Торе чаще — заповедь возложения тфилин или Эрец-Исроэл? Разве это мелочь — заповедь возложения тфилин? Тем не менее она упоминается только пару раз, а Эрец-Исроэл упоминается то и дело во всем Танахе.

Что он смотрит на нее с открытым ртом? Ему нечего ответить? Она это не сама выдумала. Она еще в девичестве слыхала, как один проповедник говорил это ее отцу. И если ее отец не нашел, что на это ответить, то прихвостни гродненского раввина уж наверняка лишатся дара речи.

Переле пошла на кухню мыть посуду. При этом она говорила себе: ее бездельнику самому никогда не пришло бы в голову выступить в гродненской Городской синагоге и получить поддержку в борьбе за то, чтобы Мойше-Мордехай Айзенштат не был больше единственным городским раввином.

13

В субботу после предвечерней молитвы посреди проповеди реб Ури-Цви в битком набитой Городской синагоге раздался крик:

— Грайпевский раввин должен бы постыдиться говорить, что доктор Герцль и его компания сионистов как-то связаны с Торой!

Проповедник в растерянности замолчал, и вся публика оглянулась, ища крикуна. Сразу же раздался еще один голос:

— Гемора уже рассказывала нам об одном первосвященнике, который на старости лет стал саддукеем[263].

А третий голос воскликнул:

— Неслыханно, чтобы знаток Торы выступал против совета мудрецов Торы!

Крики доносились из кружка молодежи, пришедшей с изначальным намерением помешать проповеди раввина Кенигсберга. Поскольку сторонники «Мизрахи» выставили его в качестве своего проповедника в Городской синагоге через неделю после того, как там выступал иностранный раввин из числа «мирных и верных людей в Израиле»[264], сторонники «Агуды» сочли это объявлением войны. Но и сторонники «Мизрахи» не стали молчать:

— Подстрекатели! Разжигатели конфликтов! — загремел голос Меира-Михла Йоффе.

— На них надо наложить херем![265] — крикнул совсем еще молодым голосом реб Довид Ганз, голова которого уже подрагивала от старости.

— Этих сторонников «Агуды» подослал их вожак, городской раввин, этот еврейский римский папа! — орал Мойше Мошкович.

Услыхав такие речи, направленные против реб Мойше-Мордехая га-Леви Айзенштата, его приближенные набросились на низенького Мойше Мошковича с кулаками:

— Злодей и раскольник! Иеравам бен Неват![266] Против кого это ты так выступаешь? Против учителя всех сынов Изгнания? Топчите его! Раздавите его, как червя, пусть сейчас и суббота!

Обе спорящие стороны рвались в драку, но не могли протолкнуться друг к другу через плотную толпу, похожую на широкую бурную реку.

Не связанные ни с одной из противоборствующих партий евреи поначалу с любопытством смотрели на спорщиков. Но понемногу слушатели начали злиться на тех, кто помешал проповеди. Евреям стало жалко грайпевского раввина. Он стоял рядом с орн-койдешем, онемев, с пожелтевшим лицом и растрепанной безжизненной белой бородой. Из сочувствия к нему евреи ощутили гнев по отношению к этим пухлощеким молодым фанатикам, живущим на содержании тестей. Состоятельные обыватели, стоявшие по обе стороны от орн-койдеша около восточной стены, пожилые евреи с шелковистыми бородами и в жестких шляпах, с обидой ворчали, что не позволяют себе высказываться по поводу гостей. Рыночные торговцы и перекупщики, сидевшие с лицами, похожими на камень на морозе, на средних скамьях в зимних шапках и полушубках, ворчали еще громче, что ссор и скандалов у них предостаточно на неделе, а в субботу они хотят немного отдохнуть и спокойно послушать проповедника. На задних скамьях и у западной стены ремесленники с ссутуленными спинами и искривленными от тяжелого труда пальцами орали уже во весь голос: