— Вот чему вас учат в ешивах? Так-то вы проявляете уважение к пожилому раввину? Пусть у вас будет такой год, как вы богобоязненны!

Больше всех прочих сторонников «Агуды» шумел один молодой человек в шапке, щегольски сдвинутой набок, в коричневых перчатках и с белым галстуком под черным меховым воротником, как будто он все еще был женихом в первые семь дней после свадьбы. За его толстыми сочными губами скрывался рот, полный острых зубов, и чем больше он кипятился, тем яснее становилось, что его глаза, взгляд которых был также остер, как и его зубы, на самом деле так и брызжут смехом. Все тут же возненавидели его. Со всех сторон раздавались крики:

— Вы только посмотрите на этого святошу в перчаточках на меху! Вытащите его из синагоги за волосы! Вытащите его из синагоги за ухо!

Евреи начали пихать его в бока, подталкивая к выходу. Другие молодые люди из компании сторонников «Агуды» сами начали прокладывать себе локтями дорогу к двери. Уже стоя на ступеньках у выхода, они все повернулись к евреям, оставшимся в Городской синагоге, и хором крикнули:

— Гродно — это отверженный город![267]

Часть евреев не расслышали, другие не поняли, но те обыватели, которые расслышали и поняли этот выкрик, пожимали плечами и причмокивали губами:

— Вот это выходка! Сказать про целый город евреев, что это отверженный город!

Толпа повернулась к проповеднику, стоявшему в полуобморочном состоянии рядом с орн-койдешем, и стала подбадривать его:

— Говорите дальше, ребе, говорите, мы вас слушаем. Вы наш городской проповедник.

Реб Ури-Цви едва сдерживался, чтобы не расплакаться на глазах у слушателей. Ведь он не сказал ни единого слова против Торы и против мудрецов Талмуда и даже не помышлял об этом. Чем же он заслужил, чтобы его прилюдно позорили и называли саддукеем? Реб Ури-Цви хотел было прервать проповедь, но тут же вспомнил, что его Переле не простит ему этого и на этот раз будет права. Кто знает, не были ли эти дикие фанатики подосланы даянами? И может быть, с ведома городского раввина? Коли так, ему нельзя уступать. Он должен доказать, что он тоже раввин. Проповедник собрался с силами и продолжил проповедь, но язык у него заплетался, да и люди все равно его не слушали. Евреи разговаривали между собой, кипятились и ругали святош: неделю назад городской раввин и весь раввинский суд пришли послушать иностранного раввина, а вот грайпевского раввина они послушать не пришли, потому что он им как кость в горле.

Конфликт распространился и на совет городской общины. Он буквально взорвался во время собрания, когда речь шла о совсем постороннем деле.

Долгое время в совете шел спор по поводу двух сиротских приютов: для мальчиков и для девочек. Часть членов совета высказывались за то, чтобы держать сирот обоих полов вместе. Но религиозные члены совета не желали об этом слышать, а городской раввин вместе с раввинским судом угрожали, что они вынесут строжайший запрет такого объединения.

На собрании совета общины первым выступил вожак гродненских халуцев, молодой человек с густой черной шевелюрой и с таким загорелым лицом, будто он загорал под жарким солнцем Эрец-Исроэл. Говорил он рыча, но при этом напевно, как будто руководил плясками халуцев.

— В Эрец-Исроэл, — сказал он, — парни и девушки живут в одних и тех же кибуцах. Только в Гродно еще царит мрачное средневековье, здесь правят настоящие мракобесы. Мы должны приучать молодое поколение к товарищескому сосуществованию и готовить его к алие[268].

Поэтому он, представитель халуцев в гродненской сионистской фракции, целиком и полностью поддерживает слияние двух сиротских приютов.

Пока кучерявый член совета общины говорил, бородатые члены правления смотрели на него, как на дьявола-разрушителя, брызжущего смертоносным ядом. Они, эти старые общинные функционеры, не могли разговаривать по-нынешнему, как мальчишки из разных партий, болтавшие о правом и левом крыле, о блоках, фронтах и захваченных позициях. Поэтому старики слушали с наполовину смущенными, наполовину издевательскими улыбками и думали о том времени, когда они строили эти самые детские дома, сами таскали набитые соломой матрасы для кроватей, сами выпрашивали у домохозяек рыбу и халы на субботу, платили меламедам, чтобы те учили мальчишек древнееврейскому языку и Торе, а потом устраивали этих мальчишек в ученики ремесленникам. А теперь приходят эти юные партийцы и требуют, чтобы сирот обоих полов держали вместе! Горе ушам, слышащим такое!

Меир-Михл Иоффе, староста Каменной синагоги и член совета общины, попросил слова. Он чувствовал себя уверенно, потому что в зале сидели члены правления синагоги и члены его партии, пришедшие послушать и поддержать его.

— Неудивительно, — воскликнул Меир-Михл Иоффе, — что гродненский раввин не понимает нужд общины, не понимает, что у нее не хватает денег на содержание двух сиротских домов. Гродненский раввин постоянно занят с раввинами со всей Польши и из-за границы. Поэтому он не знает и не хочет знать, что происходит в самом Гродно. Поэтому «Мизрахи» и все беспартийные евреи, которым важно единство, требуют, чтобы их раввином был назначен бывший раввин Грайпева реб Ури-Цви га-Коэн Кенигсберг, а реб Мойше-Мордехай Айзенштат пусть остается раввином гродненской «Агуды».

— Ваша фракция за слияние двух сиротских домов или против? Говорите по делу! — стали кричать ему со всех сторон.

— «Мизрахи» против слияния двух сиротских домов, но «Мизрахи» тем не менее требует, чтобы в Гродно были два городских раввина, — ответил Меир-Михл Йоффе.

— А если сиротские дома сольют, вы, пан Йоффе, не сможете играть ночи напролет в карты? — вскочил бундовец[269] с седыми пучками волос на голове, сутулой спиной и глубоко посаженными сверкающими от злости глазами. В его хрипловатом голосе слышалось львиное рычание: — На еврейской улице[270] бушует реакция! — И он принялся перечислять, загибая пальцы, деяния гродненских благодетелей ради сирот в прежние времена: каждый четверг двое сирот обязаны были ходить вместе с синагогальным служкой по мясным лавкам выпрашивать на субботу телячьи ножки и легкие. На похоронах богача-кровопивца сироты были обязаны быть одеты в темно-коричневые пальтишки с зеленой ленточкой на шапках, чтобы их не спутали с детьми из состоятельных семей. Если какой-нибудь мальчишка шалил или пропускал молитву, его били смертным боем. У мастеров-ремесленников мальчишки-ученики должны были выполнять самые грязные работы по дому и вкалывать по восемнадцать часов в сутки. Бундовец еще долго метал громы и молнии в богатых гродненских евреев, требующих двух отдельных раввинов и два отдельных сиротских дома. Наконец он подвел итог: