А люди у меня всё кончаются. От «пожарных» ничего не осталось. Вот и Маугли залёг с винтовкой. Учу его:

– Задержи дыхание, на спуск дави плавно, будто у тебя не палец, а лепесток ромашки. Не расстраивайся. Слишком далёкого немца выбрал. Ещё и бегущего. Надо стрелять не туда, где он сейчас, а туда, где он будет. И пули летят не прямо, а по дуге. Вблизи – не имеет значения. Но вдаль – надо учитывать. Тренируйся.

Бегу дальше. Я почти не стреляю. Пытаюсь заменить ротного – быть везде и сразу, – патронов подкинуть, гранатами закидать прорвавшихся немцев, вынести раненого, подбодрить ещё живого.

Зимнее солнце покатилось на вечер. Мы ещё живы! Дом ещё держим. Комдив обещал… много что обещал. Но требовал – большего. Требовал дом удержать до утра. У меня – семнадцать штыков. Со мной и теми двумя гавриками героическими, что ранены в ноги, но остались на месте. Их надолго не хватит – не сменят позицию – задавят. Маугли я отправил исправить связь – телефон замолчал.

Отбиваем ещё атаку. Отбиваем гранатами. Половина здания горит. Немцы притащили огнемёт, крики горящих заживо – мои горящие бойцы подорвали огнемётчика гранатами. Пылает, как пионерский костёр. Чему гореть в куче битого кирпича? Горит. И ещё как!

Немцы залегли в двадцати – сорока метрах. Следующая атака – будет штурм этажей. Раненые забаррикадировались в подвале. Отвожу всех на цокольный этаж ещё не занявшегося огнём крыла. Ставлю растяжки.

Атака! Штурм! Гранатный бой – в упор! Удары взрывной волны своих же гранат. Рукопашная. Рывком врываюсь в группу врагов, начинаю свой «танец клинка». Кручусь среди них, как будто танцую брейк-данс. Режу ноги, руки, тела. Кровь во все стороны. Немцы валятся.

Удар в поясницу, тоже падаю. Ноги отнялись. Выхватываю гранату, кидаю за спину. Ещё одну, последнюю. Туда же! Ползу. Взрыв, взрыв.

– Ура! – отовсюду выпрыгивают бойцы, бегут мимо меня, перепрыгивают через меня.

Меня подхватывают, оттаскивают.

– Что там? – спрашиваю. Теплится ещё надежда.

– Пуля там. Прямо пониже поясницы, – отвечает боец, что накладывает повязку, стянув с меня штаны.

– Обидно. В спину.

– Всяко бывает. Ноги отнялись?

– Да.

– Хреново, Дед!

– Немцы! – крик от стен.

Скриплю зубами. Ног не чувствую. Боли, правда, тоже. Бойцы разбегаются. Ползу. Волоку свою винтовку.

Бешеная пальба, частые взрывы гранат, мат по-русски, по-немецки. Подползаю к стене. Переворачиваюсь лицом ко входу. Винтовку – на проём. На меня вылетает немец. Стреляю. Пуля ему вонзается в грудь. Но он идёт. Стреляю и стреляю. Две пули в грудь, одна в лицо. Падает. Летит граната. Падает к ногам. Изворачиваюсь, хватаю, откидываю. Взрывается прямо в проёме. Меня бьёт ударной волной, вырубает.

Очнулся, застонал. Ругаю себя последними словами. Вдруг немцы?

Но никого. Только трупы. Нет живых. Ни наших, ни немцев. На моём КП только трупы.

Ползу. В левой – пистолет, правой волоку винтовку за ремень.

Телефон! Кручу ручку этого аналога динамо-машины. Маугли! Ты чудо! Есть контакт!

– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка!

– Точка, я – Ольха! Что молчали?

– Ольха! Дай огня! Всем, что есть. Ориентир – два, право – четыреста. Ориентир – два, право – четыреста. Всем, что есть!

– Точка! Это ваши координаты! Ты кто, назовись?!

– Слушай сюда, Ольха, мать твою за ногу и об угол четыре раза, пока не раздуплится! Ольха! Дуб ты! Крыса тыловая! Говорит боец Кенобев! Нет тут больше никого! По этим координатам – наших нет! Понимаешь? Нет больше живых! И я помираю, сука! Некем держать дом! Тыловая ты гнида! Дай огня! Дай! Огня! Огня дай! Отомсти за нас! Отомсти! С землёй нас перемешай! Хорони ребят, Ольха! Ребят хорони! Нас хорони! Мы все умерли, но не сдали точку! Не сдали! И не сдадим! Дай огня! Хорони нас! Не оставь на поругание!

Я ещё долго кричал в трубку, хотя связь снова прервалась.

Выстрел от входа – боль в левой кисти – пистолет и рука – вперемешку. Вижу – забегают немцы. Один, второй, третий. Смещаются приставными шагами, держат меня на прицеле. Отшвыриваю трубку, тянусь за винтовкой. С ухмылочкой немец стреляет. Пуля ударяет в правое плечо. Рука безвольно падает. Дёргаю искалеченной левой. Стреляет опять. В левое плечо. Рука падает.

Взвыл волком от бессилия. Один из немцев присаживается около меня на корточки, достаёт мой нож, разглядывает. Хмыкает. Плюю ему в лицо. Бьёт меня кулаком в нос. Хруст. Нос опять набок. Рот сразу полон крови. Боль, на фоне остальной боли, незаметна.

Немец ставит мне колено на грудь, что-то с ухмылкой говорит своим. Ухмыляются. Один из них заходит мне за голову, садится и зажимает голову, другой держит ноги. Они же не знают, что ноги мои что сардельки.

Немец пальцами открывает мне веки и начинает медленно-медленно приближать острие ножа к глазу:

– Нет! Нет!!! Суки! Что ты делаешь, падла! Тварь! Скотина! А-а-а!!!

Больно. Очень больно. Но больше накатывает отчаяние, а убивает бессилие! Я как жертвенный ягнёнок! Мне глаза выкалывают, а я только орать и могу!

Темнота. Меня ослепили. Кричу от всей своей боли и отчаяния.

Через свой же крик слышу вой снарядов и тяжелые взрывы. Мир заходил ходуном. А потом – померк.

Я – живой. Опять живой! И опять – котлета. Лежу бревном. Руки и ноги – перебиты. Глаз – нет. В том смысле, что вообще. Вытекли! А-а-а! Су-у-у-ки-и-и-и!

Лицо и то обгорело. Опять обгорело. До костей, местами. Про волосы и не говорю.

Боль! Пылающая боль! Вся моя жизнь – боль!

Зачем я выжил? Кричу об этом. Прошу добить.

Но поздно. Я – в госпитале. Вытащил меня Маугли. Говорят, что Маугли. После мощного артиллерийского налёта – дом сложился. Все перекрытия – рухнули. Остались только стены. Как я выжил? Как меня нашёл искалеченный войной мальчик? Как вытащил кусок мяса, которым я стал? Как дотащил? Маленький мальчишка, с начала бомбёжки Сталинграда – голодающий? Нереально. Или его тоже Пяткин «модернизировал»? Я схожу с ума!

Зачем? Зачем? Зачем я выжил? Слепой, с перебитым спинным мозгом, с искалеченными руками? Дармоедствовать? Объедать здоровых бойцов?

Кричу. От боли не кричу. Кричу от обиды. Нет, не на такой финал я рассчитывал. Хотел умереть в бою! Как и подобает мужчине, как и положено защитнику воюющей страны, как и положено воину народа, сражающегося за право на жизнь. Стоя, с оружием в руках!

Не хочу я жить растением! Зачем такая жизнь?

Предчувствие меня обмануло. Кинуло! Оно меня обнадёжило – всё, Витя, настал твой последний и решительный! Увидишь ты дом родной, увидишь ты родных! И что? Сгнивай теперь куском тухлого мяса! В этом проклятущем прошлом!