Но гвардейцы, похоже, не слушают его. Они ухмыляются, переглядываясь друг с другом через салон кареты, точно смеясь над неизвестной нам шуткой.

– Это правда, мсье, – подтверждает камеристка.

Внезапно оба гвардейца разражаются дружным смехом.

– Умора, – хохочет второй.

– Давайте-ка, вылезайте, – приказывает первый.

– Прошу прощения? – произносит камеристка.

– Здесь, должно быть, какая‑то ошибка… – лепечет де Пиз.

Я ничего не говорю. Язык у меня будто прилип к гортани.

– Штука в том, – продолжает первый гвардеец, – что один из наших людей видел, как этот самый экипаж чуть больше часа назад отъезжал от фабрики в Жуи-ан-Жуван, принадлежащей Оберстам. Вам что‑нибудь известно об этом? Весьма забавно, учитывая, что этот человек отправился в Жуи за тамошней хозяйкой.

– А вы, видать, частенько отирались в Версале, да? – спрашивает другой гвардеец, кивая на де Пиза. – Среди врагов Республики?

Этого я не предвидела. Была вероятность, что могут арестовать камеристку, но я никак не предполагала, что сцапают и де Пиза. Девицу они отпустят, как только поймут ошибку, но де Пизу навряд ли так повезет. Когда гвардейцы вторгаются в карету, чтобы вытащить свою добычу, к моему ужасу у меня против воли начинают трястись руки, вцепившиеся в тельце песика.

– Выходите! – оглушительно гаркает первый гвардеец.

Они подступают к де Пизу и камеристке. Сердце у меня бешено колотится, а ко мне уже подбирается третий гвардеец, и вид у него такой, будто он намерен арестовать и меня. Я должна это сделать, нельзя терять ни секунды.

– Мне ужасно жаль, граждане, – принимаюсь голосить я. – Я вовсе не хотела бежать! Это она меня заставила! Я преданный друг Республики, вы обязаны мне верить. Я одна из вас! – Я твержу эти слова, точно защитное заклинание, тыча пальцем в камеристку. – Это она, моя хозяйка… Она меня заставила! – Все это я выкрикиваю с сильным марсельским акцентом, акцентом смуглой фабричной девицы. Из нас троих я самая лучшая актриса.

Моя речь и манеры ошеломляют де Пиза, и он столбенеет, разинув рот, как выброшенная на берег рыба. Вероятно, он ждал, что я предприму что‑нибудь для его спасения. Но это грозило бы арестом мне самой, к чему я совсем не готова.

Гвардейцы с грохотом срывают дверцы кареты с петель и хватают де Пиза и камеристку: первого сзади за шею, вторую – за вырез лифа. И тут я снова покрываюсь мурашками от ужаса, ибо Пепен высовывает из-под шали свою маленькую головку и начинает тявкать. Я отчаянно пытаюсь утихомирить его, снова прикрыв шалью, но понимаю, что уже слишком поздно. Эти чудовища услыхали лай, и мне невыносимо даже думать о том, что сейчас у меня отберут собаку.

– За что меня арестовали? – громко верещит де Пиз. – Я требую…

В ответ на протесты гвардеец еще туже стягивает шейный платок де Пиза, передавливая ему горло.

– Пощадите, граждане! Пощадите! – хрипит де Пиз, на лбу у него в панике выступают капельки пота.

Его с камеристкой выволакивают из кареты и уводят в сторону толпы. Девица прижимает руку к животу и начинает задыхаться.

– Собаку тоже, Жан? – спрашивает второй гвардеец у своего товарища. – Она у камеристки.

Я крепко прижимаю к себе шаль. Меня терзает сознание того, что я не могу возразить, ведь протесты вызовут у них подозрения. Что, если они отберут у меня моего милого малютку? Я не смогу вынести жизни без Пепена, даже думать об этом не смею. Его крошечное сердечко бешено бьется под моими пальцами.

– А эту?.. – Первый гвардеец, встрепенувшись, смотрит на Пепена, вытирая нос о плечо.

Я застываю в абсолютной неподвижности, словно это делает меня невидимой. И даже дышать не смею.

– Нет, – решает второй гвардеец.

Краем глаза я замечаю, как де Пиза и камеристку со всех сторон окружают люди, и через несколько секунд они совсем исчезают из виду. Первый гвардеец делает шаг к карете и заглядывает внутрь. Мой взгляд остекленел, тело цепенеет. Я по-прежнему прижимаю к себе собаку, но руки у меня совершенно побелели.

– Разворачивайся, – велит гвардеец кучеру, – и возвращайся туда, откуда приехал.

Я мотаю головой, хотя меня он не видит. Я все предусмотрела и даже без помощи де Пиза могу добраться до побережья и переправиться в Англию. Наклоняясь к окну и призывая на помощь все свое мужество и гнев, на какие только способна, я возражаю:

– Нет, мсье… – И тут же впадаю в панику, поскольку снова заговорила с врожденным аристократическим акцентом. Я откашливаюсь и быстро пытаюсь исправиться: – Пожалуйста, позвольте мне продолжить путь. – И заставляю себя улыбнуться, чувствуя, как подрагивают уголки губ.

Гвардеец смотрит на меня в упор, кажется, не замечая моей оплошности. Он медленно ухмыляется, обнажая гнилые зубы, а затем с усмешкой фыркает:

– Что‑то я не пойму, chérie [93]. Ты же не хотела ехать, сама говорила. Тебе больше не нужно ехать к этим rosbifs [94]. Отца твоей мадам там нет. Он тут. В этом самом городе. Не удивлюсь, если папашу дю Помье уже связали и заткнули ему рот кляпом. – Он опять издает мерзкий смешок.

Я запрещаю себе думать о том, где сейчас мои родители и что им грозит.

– Мсье, пожалуйста, если бы вы только позволили мне…

– Послушай, ты вернешься обратно тем же путем, каким приехала, или отправишься вслед за своими друзьями. T’as compris? [95]

Он хлопает ладонью по карете, и кучер стегает лошадей. Я откидываюсь на спинку сиденья, крепко прижимаю к себе Пепена и закрываю глаза. В ушах у меня звучат голоса людей, топот и рев, будто это не они, а я окружена толпой.

Толпа – эта чудовищная масса – состоит вовсе не из людей: она похожа на огромную, темную стаю зверей. Их пасти ощерены, измазаны кровью, и они все время требуют новых жертв.

Подмена

Софи

Я никак не могу сосредоточиться и, кажется, не способна следить за смесями красителей или делать что‑либо еще. Мое сознание без остатка поглощено потрясающим биением жизни в утробе моей сестры. Мне хочется броситься к ней – не только чтобы опять ощутить его, но поделиться новостями, заверить Лару, что все будет хорошо.

Сегодня знаменательный день. Во время обеда среди фабричных поползли слухи о прибывших из столицы гвардейцах, которых видели в деревне на рассвете. Скорее всего, они уже настигли экипаж мадам. Всего через несколько часов она предстанет перед судом, а после исчезнет навсегда.

Я думаю о том, как эту новость воспримет Лара, представляю, что она испытает, когда поймет: ей больше не нужно беспокоиться о