«Гай и в самом деле оказался здесь на своем месте, – в который раз удивленно отметил про себя фон Райхерт. – Доблестный английский паладин ехал освобождать Гроб Господень, а сделался приближенным базилиссы. Коли они с миледи Зоэ поженятся, Гай что, станет византийским императором? Если отец Колумбан, говоря о „разных дорогах“, имел в виду именно его, то святой отец еще слабо выразился… Зато я теперь должен ломать голову: как эдакий феномен скажется на мировой истории и скажется ли?»

Визит в Палатий затянулся почти до наступления темноты. Здешние порядки строжайше воспрещали любым визитерам, особенно иноземцам, оставаться во дворцах на ночь – и после церемонии прощания прибывший эскорт стражи с топотом и звоном повел гостей по запутанным коридорам и полутемным залам к выходу. Мишель, удостоенный чести поцеловать тонкие пальчики императрицы Зоэ, пребывал в задумчивости, спросив:

– Как думаешь, мы больше их не увидим? Ни Гая, ни мадам Склирену?

– Разве что издалека, – предположил Гунтер. – На каком-нибудь торжестве. У них теперь своя жизнь и своя судьба, у нас – своя.

– Сколь удивителен Божий мир, – заключил нормандец. – Жаль, Гай так и не побывает в Иерусалиме.

– Кто знает? – пожал плечами барон Мелвих. – Тебе доводилось слышать о том, что раньше, лет пятьсот тому, Палестина была владением Византии? Вдруг миледи базилисса вздумает отвоевывать свои земли обратно?

– С нее станется, – де Фармер тихонько хрюкнул. – Решительная особа, по всему заметно.

У выхода из Палатия гостей поджидал сюрприз: повозка, в которой громоздилось несколько внушительного вида сундуков. Позевывающие слуги, державшие в поводу коней франков, охотно растолковали, что сие – дары светлейшей базилиссы иноземным посланцам. Древняя традиция, отказываться не принято.

– Сколько у них тут традиций? – искренне поразился Мишель. – Мне порой кажется, что у ромеев всякий шаг определяется обычаем, причем обычаю этому должно быть не меньше сотни лет. Вот мессир Ангерран рассказывал…

Долгая история удивительных византийских обычаев растянулась на всю дорогу от площади Августеон до итальянского квартала. Впереди погромыхивала повозка, за ней с достоинством вышагивал приставленный к послам эскорт, размахивая факелами, в хвосте ехали мессиры иноземные посланники. Гунтера клонило в сон, он дремал, покачиваясь в седле, и вполуха внимая болтовне спутника.

У ворот квартала, считавшегося землей вне пределов византийских законов, охрана, исполнив свой долг и благополучно сопроводив гостей, повернула обратно. Маленькие подслеповатые окна на втором этаже флигеля тускло светились – кто-то (скорее всего, мессир де Фуа) дожидался возвращения задержавшихся в Палатии.

«Сейчас начнет выспрашивать, что да как, – с неудовольствием подумал германец, в полутьме спотыкаясь на крутых ступеньках лестницы наверх. – Отговориться тем, что завтра расскажу все в подробностях? Или пусть Мишель отдувается?»

Однако в маленьком зале, громко поименованном «общей гостиной», обнаружился не только де Фуа. Компанию ему составлял незнакомый Гунтеру и Мишелю господин – белобрысый, плотного сложения крепыш средних лет с сонным взглядом водянисто-серых глаз, явственный уроженец германских либо северных земель Европы.

– Ну, вот и они, – с явным облегчением провозгласил мессир Ангерран, завидев входящих в дверь посланников. – Живые, целые и невредимые. А вы, Амори, целый вечер каркали, точно старый ворон на дубу!

Восседавший в огромном кресле белобрысый Амори пожал плечами, окинул каждого из молодых людей быстрым и на удивление цепким взглядом, после чего перегнулся через подлокотник и потеребил кого-то, мирно прикорнувшего в кресле по соседству.

– Они вернулись, – негромко известил он спящего.

– А то я не слышу, – огрызнулись в ответ. Проснувшийся человек выпрямился, усаживаясь и быстрым взмахом руки отбрасывая назад мешающие волосы. Ухмыльнулся и чуть сипловато осведомился: – Что новенького в Палатии? Как поживает высокородный протосеваст со своей рыжей злючкой? Долго же вы добирались, почти на месяц опоздали. Гай вас ждать утомился – и сами видите, какую заварушку учинил от скуки!

– Данни, – устало и, видимо, уже не в первый раз попросил белобрысый, – сделай одолжение, заткнись. Хоть ненадолго. Мир был прекрасен, пока ты спал и молчал. Добрый вечер, господа. Или, что будет точнее, доброй ночи. Барон Амори фон Ибелин, из Тира, вассал маркграфа Конрада Монферратского, к вашим услугам. Вы, надо полагать, Гунтер фон Райхерт, вы – Мишель де Фармер? Данни много о вас рассказывал, причем хорошего – и, похоже, для разнообразия не врал.

– Я вообще не вру, мессир Амори! Я слегка приукрашиваю, исключительно для пользы дела, – возмутился Дугал Мак-Лауд, которого здесь почему-то называли Данни.

«Ибелен, – плохо соображавший и растерявшийся Гунтер решил отложить выяснение вопроса о внезапном появлении шотландца на потом, пытаясь вспомнить, откуда ему знакома фамилия барона Амори. – Ибелен, живая здешняя знаменитость! Король Иерусалима, командовавший два года назад обороной города от армии Саладина! Ему пришлось сдать Святой город, однако он добился от арабов выгодных условий и спас множество иерусалимских христиан, заплатив за них выкуп. Потом он вроде бы перебрался в Тир, сделавшись правой рукой Конрада Монферрата… Как он очутился здесь, в Константинополе? И, похоже, он прекрасно знает мессира де Фуа и кельта… Серж был прав, а я не верил – воистину, у них тут сплошные шпионские тайны, о которых ученые XX века не подозревали…»

10 апреля 1190 года.

Малая Азия.

Конья (Иконий), столица Конийского султаната.

Утром ветер переменился, зайдя с юга, с гор Тавра, и наконец-то разогнав висевшую над огромным лагерем едкую хмарь, дым подожженной Коньи. Взятый крестоносной армией город полыхал, что не мешало доблестным шевалье грабить опустевшие дома, набивая шатры и обозные повозки захваченным добром.

Лагерь сорокатысячной – огромной по меркам XII века и весьма небольшой для века XX – армии Великой Римской империи полукольцом раскинулся по окрестным холмам. Летом здесь, наверное, было очень красиво: персиковые и вишневые сады, виноградники, живописные деревушки, возделанные поля, сплетение блестящих под солнцем оросительных каналов. Однако ранней промозглой весной местность представала весьма неуютной. Листва на деревьях только-только проклюнулась, свежую траву быстро подъели тысячи лошадей, люди вытоптали землю и сожгли город. Уцелевшие насельники Коньи образовали свой собственный бивак и, сидя на спасенном имуществе, дожидались часа, когда можно будет вернуться обратно.

Бывшего обер-лейтенанта Третьего Рейха несказанно поражала прямо-таки муравьиная способность людей Средневековья приспосабливаться к меняющимся условиям и восстанавливать свои жилища из пепла. Сейчас уцелела только крепостная стена Коньи, все остальное лежит в руинах и пожарищах. Но, если заглянуть сюда через год, город вновь будет бурлить, торговать и жить. Завоевателям потребовалось бы снести дома и городские укрепления, перепахать землю и засыпать ее солью – и только тогда бы бывшая византийская крепость Иконий умерла. По слухам, император Барбаросса пытался именно таким способом стереть с лица земли досадивший ему Милан, но не преуспел. Дело ограничилось символическим разрушением одного из соборов и части крепостного вала.