«расти и расширяться до общечеловеческой»[717]. От науки искусство отличается организацией опыта не в специальных понятиях и терминах, а в живых, пластических образах, передающих не только умственную жизнь человека (его мысли и представления), но и сердечную, душевную (переживания, настроения, чувства). Важность искусства в том, подчеркивает Богданов, что оно шире, доступнее науки, ибо массам понятнее язык образов и чувств.

Если буржуазное искусство «воспитывало индивидуалиста», то пролетарское, напротив, – коллективиста. И это самое существенное – воспитать новый класс, осознающий себя авангардом развития Земли, в духе «глубокой солидарности, товарищеского сотрудничества, тесного братства борцов и строителей, связанных общим идеалом»[718]. В нарождающемся пролетарском искусстве, прежде всего поэзии, где громче всего звучали ноты боевого коллективизма, именно Богданов поощрял пробивавшуюся там-сям, наиболее ему дорогую «струю коллективизма строительного», творчески-созидательного (здесь он выделяет поэзию Кириллова, Гастева, Маширова-Самобытника). Его задача – дать особую оптику пролетарским поэтам, так чтобы они ощутили «всю Вселенную как поле труда, борьбы сил жизни с силами стихий, сил стремящегося к единству сознания с черными силами разрушения и дезорганизации»[719]. И как мы увидим далее при анализе пролетарской поэзии, этот призыв Богданова не остался безответным.

В самый разгар гражданского противостояния, разгула классово-социальных стихий, строгого разделения на своих и чужих, ожесточенной борьбы их друг с другом, полного отречения от исторического и людского «старья» Богданов выдвигает идею сотрудничества поколений, пожалуй, наиболее его сближающую с федоровским пафосом: «…мы живем не только в коллективе настоящего, мы живем в сотрудничестве поколений. Это – не сотрудничество классов, оно ему противоположно. Все работники, все передовые борцы прошлого – наши товарищи, к каким бы классам они ни принадлежали»[720]. Богданов пытается выправить некоторые идейные крены пролетарской поэзии, и прежде всего проникновение в нее воинствующе-солдатских нот, которые он считает недостойными для класса, высшего по своему идеалу в человечестве: он имеет в виду конкретно «узкую, лично направленную ненависть к отдельным представителям буржуазии», злорадные чувства к поверженному противнику, воспевание самосуда, разного рода извращенные «садические восторги». Ибо это симптомы и проявления все той же природной (зверскость) и социальной стихийности (борьба различных групп между собой), которую по своему заданию как раз должен преодолеть пролетарский культурный тип. По отношению к конкретному врагу Богданов культивирует, сам в этом не сознаваясь, благородный, истинно христианский подход – неприятие и гонение не еретика, а ереси: «Для сознательного пролетария даже в момент боевого столкновения он – враг не как личность, а как слепое звено в цепи, которое сковала история»[721]. И если со страниц пролетарских журналов и сборников неслись призывы к беспощадной мести угнетателям или в лучшем случае сомнительные сопряжения, вроде кирилловского: «И, славя смерть и разрушенье, Поем Вселенскую Любовь», то Богданов предупреждал: «Надо помнить, что всякое объективно-лишнее истребление и разрушение, всякая ненужная жестокость преступны по отношению к человечеству, деморализуют коллектив и уменьшают энергию, которой он может располагать в дальнейшей борьбе и труде»[722].

Богданов стремится держать самочувствие класса, облеченного такой мессиански-спасительной для всего человечества ролью, на высоте идеала, старается внушить, что он должен выработать себя в «новую аристократию культуры – последнюю в истории человечества»[723]. Он не устает повторять, идя против господствующих, классово-неистовых ветров эпохи, что целью пролетариата должно стать не разрушение, а «новая организация жизни», не боевое сознание, а «выработка социально-строительной идеологии», ориентирующей и науку, и искусство захватывать «в поле своего опыта все общество и природу, всю жизнь вселенной»[724].

Целый ряд эстетических принципов нового пролетарского искусства Богданов выводит из качеств идеализированного им класса и из своей «все-организационной» системы, отражающей, по его убеждению, как раз коллективно-трудовую точку зрения. Дух здорового коллективизма стоит на объективности, считает Богданов, она же должна стать и критерием пролетарского искусства. Отсюда его неприятие «граждански-агитационного сужения поэзии», вредящего главному – ее художественности» (а та и есть «ее организующая сила»), неприятие обязательной установки на восторженный мажор, набатную жизнерадостность, ограничивающие «гамму коллективно-классового чувства»[725], в которой есть место и более сложным переживаниям, скажем, разладу между «жаждой гармонии» и суровостью требований борьбы, а то и настоящей трагедии.

Призыв учиться у классиков, «у великих работников искусства» прошлого, особенно «простоте, ясности, чистоте форм этих великих мастеров – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого»[726], был в атмосфере культурного нигилизма вовсе не тривиальным и совсем не лишним в среде пролетарских поэтов, если один из самых талантливых из них мог извлечь такие варварские звуки из своей неистовой классовой лиры:

Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

(В. Кириллов. «Мы»)

Богданов, наставник пролетарских творцов, мечтает о «могучей простоте форм», в которой наиболее точно найдет новое искусство разрешение своей организационной задачи. Ему хотелось бы, чтобы пролетарский мастер был не ювелиром, изощренным и утонченным (за чем, по его мнению, обычно стоит в искусстве «отживающий, внутренне пустеющий, мельчающий мир»), а «кузнецом в мастерской титанов»[727]. Склоняясь в своих конкретных профессиональных советах поначалу к ориентации на правильно-ритмический стих с простыми рифмами, Богданов обосновывает это, как всегда, трудово-практически – «царством строгих ритмов» рабочей обстановки пролетариев; однако надеется, что по мере развития и изменения их жизни им станут ближе и понятнее более сложные и причудливые «ритмы живой природы», и тогда из их творчества исчезнет однообразная «механическая повторяемость», отражение нынешнего машинного фабричного мира.

В статье «О художественном наследстве» (1918) Богданов особенно удачно суммирует свою коллективно-трудовую, «все-организационную» позицию, единую по отношению ко всем сторонам общественного процесса, будь то техническая (борьба с природой, организация «внешнего мира в интересах своей жизни и развития»), экономическая (организация «отношений сотрудничества и распределения» для той же борьбы с природой), наконец, идеологическая (организация опыта, переживаний, чувств, мыслей как регулятивных «орудий для всей своей жизни и развития»)[728]. В области искусства как особой части идеологии пролетариата перед ним стоят две по существу неразделимые задачи: собственно творческая – «сознать себя и мир в стройных живых образах, организовать свои духовные силы в художественной форме» и вторая, связанная с критическим овладением всем самым ценным и великим в духовном, культурном наследии прошлого. Полагая себя «свободным мыслителем», Богданов не отбрасывает даже религиозного достояния, наподобие «наивного», «свирепого атеиста», что «во всякой религии видит только суеверие и обман»[729]. Он учит свой любимый класс видеть в религиозном творчестве и первичную его синкретическую, «народно-поэтическую» основу, «художественное богатство народного опыта»[730], но главное – понять смысл авторитарного принципа и отношения,