мысли Богданова, все большие и малые формы организации социума: от патриархальной родовой общины, рабовладения, феодализма, полицейско-бюрократического государства до современной армии, капиталистического предприятия, «мещанской семьи». «Этот строй просто переносится в область опыта и мысли. <…> Ведь мир мыслится по образу и подобию авторитарного общества с верховным авторитетом, “божеством” над ним, и при усложнении авторитарной связи, с цепью подчиненных ему авторитетов, одних за другими, низших богов, “полубогов”, “святых” и т. д., руководящих разными областями или сторонами жизни. И все эти представления пропитываются авторитарными чувствами, настроениями: преклонением, покорностью, почтительным страхом. Таково религиозное мироотношение: это просто авторитарная идеология»[706]. Из этой рационалистической схемы Богданов не выходил, не видя в упор никаких других сторон религиозного явления.

Отсюда и его главное расхождение с Луначарским и Горьким, испытавшими значительное влияние идей Богданова. В мировоззрении и соответственно в творчестве Горького с этим влиянием связан существенный поворот, в свое время точно зафиксированный А. К. Воронским (статья «О Горьком», 1911): от выдвижения типа бунтаря, романтического индивидуалиста, одинокой сильной личности, русского ницшеанца к утверждению ценности коллективистского миропонимания, приобщения отдельного «я» к народному коллективу. В письмах к К. П. Пятницкому, отразивших это обретение Горьким новой коллективистской, трудово-организационной веры, мы находим чисто богдановские выражения: «…победит мерзость жизни, облагородит человека не греза, не мечта, а – опыт; накопление опыта, его стройная организация»[707]. Горький един с Богдановым во многом: и в пафосе просветительства, и в культе научного знания, научной организации жизни, быта, труда, преобразования мира, и в определении цели науки как «создания плана завоевания природы»[708], и в убеждении, что рабочий класс – разрушитель лишь вынужденный и временный, а по природе – созидатель, а потому, как выражался Богданов, «строительные задачи неизмеримо важнее “боевых”».

Но в отличие от Богданова, Горький полагает, что в идее Бога человек обнаруживает способность к уникальному творчеству идеала беспредельного могущества, любви, бессмертия, о котором мечтает сам человек. В лекции «О знании» (30 марта 1920 года, произнесенной в рабоче-крестьянском университете) Горький высказывает мысль, что создание такого величественного образа, такой высшей проективной идеи, как Бог, – «очень большая работа человеческого разума», «которой мы можем гордиться»[709]. Луначарскому близко «религиозное настроение пантеизма», радостное, глубокое чувство «своей слитности со вселенной»[710], он выдвигает «религию Труда, Вида и Прогресса», «социалистическое религиозное сознание»[711]; Горький возлагает надежды на «богостроителя-народушко» – оба стремятся возвести в божественный ранг и тем максимально эмоционально повысить, сердечно зарядить те ценности, которые рационально, объективно-научно отстаивал в те же годы Богданов, и прежде всего коллективизм и трудовое преображение мира.

Интересны две попытки Богданова воплотить свои идеи в художественном повествовании, представить в конкретных образах, лицах, положениях общество, реализовавшее научный социалистический идеал, как его понимал автор. Речь идет о романах-утопиях «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1912). В первом подробно рисуется идеально рационализированный, коллективистский, коммунистический уклад на Марсе, куда на этеронефе, особом ракетном космическом корабле с ядерным двигателем, доставляют избранного марсианами жителя Земли, близкого им по своим социалистическим убеждениям. К своему строю марсиане пришли, согласно марксовой схеме смены общественно-экономических формаций, но, как видим, гораздо быстрее, чем на Земле, избежав ее кричащих противоречий и ожесточенной борьбы. На Марсе достигнута полная машинизация и автоматизация производства, «неограниченная свобода труда»; все работают, где хотят, меняя занятия и профессии, причем ведется точнейший учет необходимых рабочих мест, перемещений рабочих сил (расцвет регулирующей статистики); потребление – «по потребности»; детей с трех лет воспитывают коллективно («Дом детей»); важные преобразования претерпела психика: побежден собственнический инстинкт, эгоистическая самость, каждый чувствует себя органической клеткой великого коллективного суперсущества, в каждом «живет целое и каждый живет этим целым», торжествует не культ личности, даже самой выдающейся, а дела и свершения («в досоциалистические времена марсиане ставили памятники своим великим людям, теперь они ставят памятники только великим событиям»), неразумная стихийность и иррациональность внутренней природы устранены полностью… Буквально реализовано то, о чем писал Богданов в своих работах о социалистическом обществе: «действительная власть общества над природою, беспредельно развивающаяся на основе научно-организованной техники» и «стройная организованность всей производственной системы, при величайшей подвижности ее элементов и их группировок и при высокой психической однородности трудящихся как всесторонне развитых сознательных работников»[712]. Борьба со стихийными силами природы и внутри самого себя (что оказывается для марсиан более легкой задачей) и вовне (культивирование своей планеты, уничтожение болезнетворных микробов, регуляция погоды, поиски новых форм энергии, работа над синтезированием пищевых белков из неорганических веществ, космические экспедиции, подготовка к колонизации других планет…) – вот главное приложение творческих, созидательных сил марсиан. Трудности, опасности, кризисы возникают постоянно – все ищут пути их преодоления: «у нас царствует мир между людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы».

Лозунг марсиан – экспансия, расширение в бесконечность, расцвет жизни, потому какие бы трудности с истощением энергии, источников питания ни вставали, они не идут на «ненавистное сокращение жизни в себе и потомстве», т. е. отказываются от регуляции рождения, уменьшения населения. Актуальной альтернативой современным нам земным теориям, типа «золотого миллиарда», звучат такие рассуждения богдановских марсиан: «Сократить размножение? Да ведь это и есть победа стихий. Это – отказ от безграничного роста жизни, это – неизбежная ее остановка на одной из ближайших ступеней. Мы побеждаем, пока нападаем. Когда же мы откажемся от роста нашей армии, это будет значить, что мы уже осажены стихиями со всех сторон. Тогда станет ослабевать вера в нашу коллективную силу, в нашу великую общую жизнь». Особое место занимает здесь то, что сам Богданов называл «борьбой за жизнеспособность»: марсианам уже удалось вдвое увеличить продолжительность жизненного срока, они производят особую операцию, «обновление жизни», заключающуюся «в обмене кровью между двумя существами, из которых каждое может передавать другому массу условий повышения жизни», может обоюдно увеличивать энергию и гибкость организмов, обеспечивая «глубокое обновление» тканей. (Сам Богданов уже после революции займется аналогичными экспериментами в организованном им Институте переливания крови и погибнет в 1928 году при одном из опытов как настоящий мученик науки.)

И хотя все же сохраняется противоречие между неизбежной ограниченностью отдельного сознательного существа – клеточки коллективного сверхцелого и вечностью этого целого, остается и бессилие вполне с ним слиться, без остатка «охватить своим сознанием», Богданов утешительно убеждает читателя, что трагедии из этого никто не делает, что умирают здесь мирно и спокойно с удовлетворенным чувством сохранности своего трудового, творческого вклада в общем свершении. Кстати, в марсианских больницах существуют и специальные палаты для добровольных самоубийц со всеми медицинскими средствами для эвтаназии. Недаром среди излюбленных тем и