Бюлент все еще не впечатлен ни памфлетистом, ни его произведением и, ставя пустой стакан на поднос, тихонько спрашивает:

— Национальная безопасность? А мне можно рассказать?

— Я считаю, что господин Хасгюлер и остальные пассажиры того злосчастного трамвая были намеренно инфицированы нановеществами, ответственные за этот эксперимент мониторили происходящее с помощью роботов-разведчиков, а теперь их увезли, чтобы непосредственно наблюдать, успешно ли все прошло.

— Какой еще эксперимент? — спрашивает Бюлент.

— Эксперимент по искусственному формированию веры.

Рот и глаза Бюлента расширяются, но он так и не успевает ответить, поскольку дверь открывается со стуком, и грузинка собственной персоной срывает памфлет. Она орет на фотографа. Ее слова практически неразличимы, они утонули в крике, но интонация вполне ясна. Молодой человек пятится, бормоча извинения. Но это была только репетиция.

Она несется через площадь Адема Деде, поскальзываясь на булыжниках в своих тапочках на плоской подошве. На ней леггинсы до середины икры и широкая желтая футболка, в ушах качаются и поблескивают вычурные серебряные серьги из нескольких ярусов, похожие на пирамиды. Она накрасилась для выхода на улицу.

— Вы плохие, плохие! — кричит она с сильным акцентом на скверном турецком. — Что за плохие вещи вы говорите? Я бедная женщина, много работаю и никогда не говорить плохих вещей. Я приехала в Стамбул, чужой город, чужие люди, нет язык, но я много работаю и никогда не говорить плохих вещей про никого. А вы называть меня потаскуха и грязная, вы называть меня грязная грузинская потаскуха. Плохие вещи! Посмотрите на себя, вы старые, вы храбрые, когда вы вместе. Прячетесь как ребенки за матери юбку! За лист бумаги. Не можете сказать в лицо? Нет, надо прикрепить лист бумаги ночью, когда никто не видеть! А ты на себе посмотри! Священник! Поверить не могу! Я бы думать такое от мусульман, но христианы! Я хорошая женщина, много работаю, что я вам сделала? — Ее ярость превращается в слезы. Это стыдно. Георгиос не может смотреть ей в лицо, но и отвести глаза не в силах. Грузинка резко ударяет заламинированным листом по столику. — Я не неграмотная. Я могу прочитать «Роксана потаскуха». Вы плохие люди. Говорите такое о бедной женщине, которая одна в незнакомом городе. И вы тоже, отец. — В конце концов слезы и слова заканчиваются, остается только гнев, унижение и достоинство. Она отворачивается, но на середине площади разворачивается и кричит с надрывом, обращаясь ко всем балконам и закрытым ставням: — Уроды!

Она закрывает дверь за собой с легким щелчком.

Есть какая-то особая османская манера держаться, думает Аднан. Уверенность, прямая спина, но при этом гибкость и легкость. Он часто видел такую выправку в семьях потомственных офицеров, которые понимали, что страна всегда будет в них нуждаться. Кадира можно узнать с первого взгляда, когда он появляется в залитом солнцем холле Озера. Прямой, элегантный, непринужденный.

— Ты опоздал, — говорит Кадир. Никакой тебе чуши про Драксоров и стихию земли.

— Ты, наверное, видел в новостях, что произошел «инцидент». Я выяснил, что это значит.

— Мог бы позвонить. Если Кемаль уже подготовился…

— Нет. Транспорт от Босфорского моста отводили на мост Султана Фатиха. Кемаль застрянет там в пробке.

Аднан не мог позвонить. Он вообще не мог сделать ничего, кроме того, что уже сделал. Он до сих пор видел, как красиво эта машина переворачивается в воздухе, словно спортсмен, прыгающий с вышки. Он еще долго будет видеть это. Кадир слегка двигает пальцами, словно фокусник, и невесть откуда между ними появляется маленький пластиковый пузырек с нано.

— Как эта штука подействует? — спрашивает Аднан.

— Это лучшее, что у них есть на сегодня. В среднесрочной памяти возникают дыры, которые заполняются всяким мусором, псевдовоспоминаниями, ненастоящими воспоминаниями. В теории система пошатнется так, что никто уже не сможет сказать, что реально, а что стало результатом приема нано.

— В теории.

— Ну, такие штуки не протестируешь на добровольцах. Приходится доверять разработчикам.

— Во сколько тебе обошлись разработчики?

— В восемь штук евро.

— За непроверенный продукт, который используется впервые. Хотелось бы, чтобы он при этом кого-нибудь не убил. Даже нет, не кого-нибудь, а Кемаля. И не превратил его в психопата или в овощ с ошметками мозга.

— Теперь тебя угрызения совести мучают, Аднан. Это деньги. И всегда так было. Рынок открылся двадцать минут назад. Ты собираешься это сделать или нет? — По волшебному мановению пузырек исчезает, а потом снова появляется.

— Давай, — говорит Аднан, берет пузырек и сжимает его в кулаке. Пузырек все еще здесь, плотно прижат к линии жизни его правой руки, когда он выходит из лифта и совершает короткую прогулку, здороваясь по дороге с коллегами, в кабинет к Кемалю. Кемаль сидит за кофейным столиком, перед ним чайное блюдце, а рядом маленький пузырек с веществом, которое поддержит в течение рабочего дня. Это утренний ритуал — чай и нано. За стеклом Денежное дерево переливается огнями, словно дерево в райских кущах.

— Я бы не отказался выпить чаю.

— Ты же не пьешь чай.

— Сегодня особый день.

— Это точно, мать твою. Чай для господина Драксора.

Это растворимый чай, моча в порошке. Аднан не пьет такую дрянь, но времени, пока Кемаль ходит за чайником, достаточно, чтобы подменить пузырек. Разжать ладонь и снова сжать. Готово. Так просто. Он берет красный с серебряным пиджак из шкафчика. Цептеп на ухо, а лазерную пишущую головку в сантиметре перед правым глазом — финальный штрих. Айше права: аксессуары — главное в наряде. Аднан аккуратно кладет украденный пузырек в карман.

— Полагаю, ты попал в пробку на Босфорском мосту, — говорит Кемаль, включая чайник. — Что это было? Какая-то старушка решила, что оставила газ включенным, и развернулась на сто восемьдесят градусов?

— Нет, это было самоубийство.

— Блин.

— Парень съехал с моста, вернее, вылетел за ограждение.

— Ты это видел? — Кемаль размешивает сахар, кристаллики крутятся на дне стакана.

— Я велел ему это сделать. Я и еще пятьдесят человек. Мы стояли и орали «Давай!». И он это сделал.

— Блин… — снова повторяет Кемаль. Он ставит чашку на кофейный столик рядом с пиратскими нано Кадира. — Блин…

Но Аднан уже больше не в офисе Озера. Он уже и не на мосту, не смотрит, как колеса красной «тойоты» крутятся в воздухе. Он в Каше, в самом конце лета, на отцовском гюлете.[116]Возле мягкого изгиба побережья у подножья гор Тавр в самом конце сезона, в октябре. Каш всегда рекламируют как некий заповедник, потайное местечко, где жизнь течет куда размереннее, чем на курортах Эгейского побережья, где все происходит в ритме танца. Каш видел чужие ошибки и решил не повторять их. Не слишком богатые туристы, которых заносит сюда свежий ветер надвигающейся осени, не особенно привередливы. У них есть солнце, тепло и бирюзовая вода, такая же глубокая, как время. Аднану только что исполнилось четыре. Он в отцовской лодке, которая везет дайверов понырять у затонувших ликийских гробниц. Аднан ковыляет между девушками в бикини и парнями в плавках, которые расстелили полотенца на палубе. Девушки воркуют над ним, мужчины улыбаются. Он симпатичный малыш с улыбкой, похожей на гримасу, как бывает у детишек, которые растут под постоянным солнцем. Дайверы в воде выглядят словно огромные бледные морские звезды. Гробницы из светлого камня светятся под водой. Отец Аднана готовит кефте на маленьком газовом гриле, который закреплен на борту. Затем придет время встретиться с полетом дяди Эрсина, который доставит еще пива и водки и увезет Аднана домой. Отец Аднана не хочет, чтобы мальчик находился рядом с пьющими туристами. Гюлет дяди Эрсина встает вдоль борта отцовского гюлета на расстоянии вытянутой руки и легонько покачивается на волнах. Этого расстояния хватает, чтобы передать ящики с пивом и водкой в одну сторону и Аднана в другую. Может быть, то был внезапный порыв ветра с гористого побережья или отец и дядя зазевались, а может, он просто слишком тяжел для четырехлетнего ребенка. Как бы то ни было, но в момент, когда отец передавал Аднана дяде, он не удержал ребенка, и тот плюхнулся в воду.