При виде брата он закричал во весь голос, однако то был не горестный вопль вроде женского – скорее уж рев, каким вожак стаи котиков отгоняет от самок других самцов. С криком умчался он в темноту, а мы приставили к лодкам караульных и до самого утра охотились за ним по всему острову. В небе всю ночь полыхали огни, зажигаемые духами крайнего юга, и мы знали: вместе с нами за ним охотится Анскар. Ярче всего огни засияли перед тем, как погаснуть, – в тот самый миг, когда мы настигли беглеца среди скал, на Рэдбодс Энд.

Гальвард умолк. Повсюду вокруг тоже царила мертвая тишина: пациенты, лежавшие неподалеку, во все уши слушали его рассказ.

– И что же вы? Покончили с ним? – спросил, наконец, Мелитон, и Гальвард продолжил рассказ:

– В дни старины – да, казнили бы смертью, но нынче так не годится. Нынче виновного в кровопролитии по закону карают власти с материка, и этот обычай гораздо лучше. Мы просто связали его по рукам и ногам да домой отнесли, а я оставался при нем, пока зверобои из старших готовили лодки. Там он рассказал мне, что полюбил одну женщину с большого острова. Сам я ее никогда в жизни не видел, но, по словам дядюшки, звалась она Неннок, была на редкость красива собой и, опять же, моложе него, но брать ее в жены никто не желал, потому как при ней имелся ребенок, рожденный от зверобоя, погибшего прошлой зимой. На промысле, в лодке, он сказал Анскару, что приведет Неннок в свой дом, а Анскар назвал его клятвопреступником. Дядюшка Гундульф был на редкость силен. Схватил он Анскара, за борт швырнул, а спасательный канат его, намотав на ладони, разорвал руками, как женщины за шитьем рвут нити.

Тогда Гундульф, по собственным же словам, по-мужски оперся рукою о мачту, глядя, как брат барахтается в волнах. Как сверкнул нож, он тоже заметил, но решил, будто Анскар всего лишь грозит ему напоследок, а может, хочет метнуть в него нож…

На этом Гальвард снова умолк, и я, видя, что продолжать он не собирается, нарушил молчание:

– Я, однако ж, не понял, при чем тут нож. Что Анскар такого сделал?

Губы под пышными, светлыми усами Гальварда дрогнули, складываясь в легкую, едва различимую глазом улыбку. От этой улыбки повеяло жгучим холодом южных морей, намертво скованных студеными синими льдами.

– Обрезал спасательный канат, разорванный Гундульфом. И таким образом дал знать тем, кто найдет его тело, что был злодейски убит. Понимаешь?

Тут я все понял и на долгое время умолк.

– Вот так-то, – проворчал Мелитон, повернувшись к Фойле, – земли чудесной долины и отошли отцу Гальварда, а Гальвард, рассказав обо всем этом, умудрился поведать тебе, что, хоть сейчас неимущ, со временем рассчитывает на наследство. А заодно, конечно, признался, что происходит из семьи душегубов.

– Мелитон полагает меня куда хитрей, чем я есть, – пророкотал светловолосый южанин. – Нет, у меня ничего подобного и в мыслях не было. Сейчас суть не в земле, не в шкурах, не в золоте, а в том, чья история окажется лучше. И я, знающий их целую уйму, рассказал лучшую из мне известных. Верно, доля фамильного имущества мне, как он и говорит, со смертью отца отойдет… однако мои незамужние сестры тоже получат долю, на приданое, а уж то, что останется, разделим мы с братом. Но все это пустяки, пустяки, потому как на юг, к нашей нелегкой жизни, я Фойлу не поведу. Таская на плече пику, я повидал множество мест куда лучше.

– Должно быть, твой дядюшка Гундульф крепко любил Неннок, – заметила Фойла.

– Да, – кивнул в ответ Гальвард, – он мне так и сказал, пока лежал связанный. Но у нас, на юге, все мужья жен любят крепко. Ради кого, если не ради них, наши зверобои идут зимой на морской промысел, навстречу штормам и студеным туманам? Говорят, когда зверобой вытаскивает лодку на галечный берег, дно ее, скрежеща о камни, приговаривает: «Жена… детишки… жена… детишки…»

Я спросил Мелитона, не хочет ли он начать свой рассказ, но он покачал головой и ответил: нет, сейчас все только об истории Гальварда и думают, так что лучше ему подождать с рассказом до завтра. Тогда все принялись расспрашивать Гальварда о жизни на юге и сравнивать услышанное с житьем в родных краях. Один только асцианин упорно молчал. Я, вспомнив плавучие острова на озере Диутурна, рассказал о них Гальварду и остальным (умолчал только о сражении в замке Бальдандерса). За всеми этими разговорами мы даже не заметили, как пришло время ужинать.

Когда мы покончили с ужином, вокруг начинало смеркаться. В такое время у нас всякий раз становилось спокойнее, тише, и не только потому, что все мы изрядно устали. Каждый здесь, в лазарете, помнил: лежащие при смерти раненые куда чаще расстаются с жизнью после захода солнца, а особенно – посреди ночи, так как именно глубокой ночью отгремевшие битвы являются собирать долги.

Однако ночь напоминала о войне и иными способами. Порой – а той ночью они запомнились мне особенно ярко – разряды тяжелой энергетической артиллерии полыхали в небе, словно жаркие молнии. Вдобавок до нас доносились шаги часовых, расходящихся по постам, отчего слово «стража», столь часто означающее в наших устах не более чем десятую часть ночи, приобретает особый смысл, становится необычайно веским, подкрепленное чеканным грохотом сапог и неразборчивыми командами.

В такую пору все надолго умолкают, и продолжительное затишье нарушает лишь негромкая речь здоровых – Пелерин и их рабов-мужчин, приходящих справиться о самочувствии то одного, то другого из пациентов. Одна из облаченных в алое жриц подошла и ко мне, села у моей койки, а я, полусонный, утративший остроту разума, даже не сразу сообразил, что табурет ей пришлось принести с собой.

– Ты – Севериан, друг Милеса? – спросила она.

– Да, так и есть.

– Он вспомнил свое имя, и я подумала, что ты будешь рад этой новости.

Я спросил, как же его зовут.

– Что значит «как»? Милес, конечно же, – я ведь сказала.

– Думаю, со временем он вспомнит не только это.

Пелерина кивнула. На вид она казалась довольно пожилой; взгляд ее был исполнен аскетической строгости и в то же время недюжинного добросердечия.

– Конечно, вспомнит, не сомневаюсь. И дом, и родных.

– Если они у него имеются.

– Да, круглых сирот на свете немало. А некоторым даже подыскать себе дом не под силу.

– Это ты обо мне?

– Нет, вовсе нет. И, как бы там ни было, сего недостатка человеку не преодолеть. Однако иметь дом гораздо лучше для всякого – особенно для мужчины. Чаще всего мужчины, подобно тому человеку, о котором рассказывал твой друг, думают, будто строят дома для семьи, но на самом деле и дом, и семью заводят лишь для самих себя.

– Значит, ты тоже слушала Гальварда?

– Да, и не я одна. Замечательную историю он рассказал. Одна из сестер привела меня как раз на том месте, когда его дед распоряжался нажитым имуществом, а остальное я выслушала до конца. Знаешь, в чем заключалась беда преступного дядюшки, Гундульфа?