– Я надеялась успокоить тебя, но вижу, что только сильней взволновала. – Неожиданно улыбнувшись, Пелерина склонилась над моей койкой и поцеловала меня в щеку. – Здесь, в лазарете, нам что ни день приходится сталкиваться с людьми, свято верящими в вещи несуществующие, и чаще всего их вера, в отличие от твоей, отнюдь не делает им чести. Мы непременно продолжим этот разговор в более подходящее время.

Я провожал ее взглядом, пока она, хрупкая, облаченная в алое, не скрылась во мраке и безмолвии среди длинных рядов коек. Пока мы разговаривали, большинство хворых и раненых успели уснуть. Кто-то негромко стонал. Вскоре поблизости появились трое рабов: двое несли на носилках раненого, а третий освещал им путь лампой. Покрытые бисером пота, их бритые головы поблескивали в отсветах пламени. Уложив раненого на койку, а руки и ноги его пристроив так, точно он мертв, рабы удалились.

Я снова взглянул на Коготь. Пока его рассматривала Пелерина, он оставался безжизненно черен, но теперь к его острию от основания бежали одна за другой неяркие искорки белого пламени. Чувствовал я себя превосходно – даже удивился, как сумел вылежать целый день на узком матрасе, однако, попробовав встать, обнаружил, что едва держусь на ногах. Опасаясь в любой момент рухнуть на кого-нибудь из раненых, я кое-как проковылял около двух десятков шагов и остановился возле только что принесенного новичка.

То был Эмилиан, придворный щеголь, знакомый мне со времен житья в Обители Абсолюта. В изумлении от этакой встречи я, не сдержавшись, окликнул его по имени.

– Текла? – пробормотал он в ответ. – Текла…

– Да, Текла. Помнишь меня, Эмилиан? Что ж, поправляйся, – сказал я и коснулся его Когтем.

Эмилиан открыл глаза… и пронзительно завопил.

Я бросился прочь, но на полпути к своей койке упал. Ослабшему, мне вряд ли удалось бы проползти оставшееся расстояние, однако убрать Коготь, откатиться под койку Гальварда и спрятаться я успел.

К возвращению рабов Эмилиан сумел сесть и даже заговорил – хотя втолковать рабам, в чем дело, по-моему, так и не смог. Рабы дали ему каких-то трав, и, пока он жевал, один из троицы оставался при нем, а после бесшумно ушел вслед за двумя другими.

Тогда я выбрался из-под койки, оперся на ее край и с трудом поднялся.

Вокруг вновь воцарился покой, но я понимал: многие из раненых наверняка разглядели меня до падения. Эмилиан, вопреки моим ожиданиям, не заснул, однако с виду казался изрядно растерянным.

– Текла, – снова пробормотал он. – Я слышал Теклу, но ведь она, мне говорили, мертва… Чьи же еще голоса доносятся сюда из земель мертвых?

– Ничьи. С голосами покончено, – заверил его я. – Ты прихворнул, но вскоре будешь здоров как бык.

Подняв Коготь над головой, я мысленно сосредоточился и на Эмилиане, и на Мелитоне с Фойлой – на всех, лежащих вокруг. Коготь моргнул и угас.

– Когда-то, не так уж давно и, кстати, не слишком далеко от моих родных мест, была на свете прекрасная ферма. Особенно она славилась всякой домашней птицей – множеством белоснежных уток, стадами гусей величиной почти с лебедя, да таких жирных, что едва-едва ходят, и курами, разноцветными, как попугаи. Крестьянин, устроивший эту ферму, с ведением хозяйства постоянно чудил: то одна блажь ему придет в голову то другая, то третья, – однако ж дела у него при всех этих чудачествах шли настолько лучше, чем у соседей, хозяйствовавших по уму, по старинке, лишнего не мудря, что немногим хватало смелости называть его дураком.

Одна из его причуд касалась разведения кур. Казалось бы, всякому известно: цыплят-петушков надобно холостить – в курятнике ведь только один петух требуется, а двое драться между собой станут.

Но этот крестьянин решил, что лишние хлопоты ему ни к чему.

– Пускай, – объясняет, – растут. Пускай дерутся, и вот что я тебе, сосед, по секрету скажу. Победа останется за лучшим, за самым прытким из петухов. Ему-то и топтать наших курочек, ему-то и увеличивать поголовье! Мало этого, его потомство выносливым будет на удивление, никакие хвори его цыплят не возьмут – вот выкосит твоих кур зараза какая-нибудь, приходи ко мне, так и быть, продам дюжину на развод, но уж цену назначу сам. Что до побитых петухов, их мы с домашними съедим за милую душу. Убитый в драке петух нежнее всякого каплуна: известно же, что самый сочный бифштекс получается из быка, погибшего на арене, а лучшее жаркое – из оленя, целый день удиравшего по лесу от гончих. А кроме того, мясо каплунов подтачивает мужскую силу.

Еще этот странный крестьянин почитал долгом отбирать для ужина худшую птицу во всем курятнике.

– Грешно это, – объяснял, – лучших себе забирать. Лучшие пусть живут, хорошеют, радуют взор Вседержителя, творца всего сущего – и мужчин, и женщин, и петухов да несушек.

Может быть, из-за подобных-то взглядов на жизнь его птицы и удавались такими, что худших в курятнике еще поди поищи.

Из всего, что я рассказал, вам наверняка уже ясно: петух у него был – просто загляденье. Молод, силен, отважен, с роскошным, пышным, точно фазаний, хвостом, да и гребень выглядел бы ничуть не хуже, кабы его не располосовали на ленты во множестве отчаянных схваток – без них, сами понимаете, высокого положения не завоевать. Грудь его была огненно-алой, совсем как одежды всех этих Пелерин, однако среди гусей ходили упорные слухи, будто когда-то, не обагренные его собственной кровью, перья ее сверкали ослепительной белизной. Обладавший также исключительно сильными крыльями, летал тот петух лучше всякой из белых уток, шпоры его не уступали длиной среднему пальцу взрослого человека, а уж клюв был остр, как острие моей шпаги.

Имелась у этого превосходного петуха целая тысяча жен, но больше всех остальных пришлась ему по сердцу несушка благородных кровей, прекрасная под стать ему самому, общепризнанная королева всех кур на многие лиги вокруг. Как гордо расхаживали они меж углом амбара и гладью утиного пруда! Ничего прекраснее увидеть и не надейтесь, нет, попадись вам на глаза хоть сам Автарх, разгуливающий с фавориткой по Кладезю Орхидей – тем более что Автарх наш, как я слышал, из каплунов.

Одним словом, вся жизнь была для этой счастливой пары лишь жирными червячками на завтрак, но вот однажды, посреди ночи, петуха разбудил ужасный переполох. Открыл он глаза и видит: огромный ушастый филин, невесть как пробравшийся в курятник, неторопливо прохаживается вдоль шестков с рассевшимся несушками, будто выбирая на ужин самую аппетитную. Конечно же, схватил он не кого-нибудь – любимую несушку нашего петуха и с нею в когтях расправил во всю ширину огромные крылья, собравшись беззвучно улететь прочь, но… В темноте совы да филины видят просто чудесно, и потому филин наверняка разглядел петуха, летящего на него, будто пернатая фурия. Кто хоть раз в жизни видел изумление на морде филина? Никто? Это вас там, в курятнике, той ночью не было! Шпоры петуха замелькали в воздухе проворнее башмачков танцовщицы, нацеленный прямо в круглые, блестящие глаза филина клюв заработал с той же быстротой, с какой дятел долбит ствол дерева. Бросил филин несушку, стремглав вылетел из курятника, и больше его даже близко к той ферме не видели.