– Не торопись с решением, – во весь голос откликнулась Фойла, сидевшая на койке, поджав к подбородку колени. – Состязанию еще не конец.

Все вокруг изумленно уставились на нее.

– Завтра все объясню, – пообещала она. – Ты, Севериан, просто повремени с приговором. Скажите лучше, что вы думаете об этой истории?

– Я скажу, что думаю обо всем этом вообще, – пророкотал Гальвард. – А думаю я, что Мелитон, в хитрости меня давеча уличивший, на самом деле оказался куда как хитрей. Он не настолько здоров, не настолько силен, как я, и этой сказкой пробудил в ее женском сердце сочувствие. Хитро, петушок, хитро!

– Эта сказка – худшая из мне известных.

Казалось, рассказ о птичьем сражении лишил Мелитона последних сил: ответ его прозвучал много тише прежнего.

– Худшая? – переспросил я, да и остальные были изрядно удивлены.

– Именно, худшая. Дурацкая сказка из тех, что у нас рассказывают малым детям, не видевшим в жизни ничего, кроме пыли, домашней скотины да неба над головой. Это ведь ясно из каждого слова.

– Но разве тебе, Мелитон, не хочется победить? – спросил Гальвард.

– Конечно же, хочется. Я люблю Фойлу куда сильнее, чем ты, и ради того, чтоб она стала моей, готов хоть на смерть… однако скорее умру, чем разочарую ее. И если рассказанная только что сказка принесет мне победу, выходит, Фойла не разочаруется во мне никогда… по крайней мере, в моих-то сказках уж точно: ведь я знаю целую тысячу куда лучших.

Гальвард поднялся на ноги, подошел ближе и, как накануне, присел на уголок моей койки, а я, перекинув через край ноги, сел рядом с ним.

– Да, в хитроумии Мелитону не откажешь, – сказал мне южанин. – Что он ни говорит, во всем, в каждом слове подвох. И все же судить ты должен по историям, нами рассказанным, а не по тем, которые мы вроде как знаем, однако ж не рассказали. Я ведь тоже знаю немало других. У нас, на юге, зимние вечера – самые долгие во всем Содружестве.

В ответ я напомнил, что по желанию Фойлы, затеявшей их состязание и объявившей себя первым призом, с суждением должен повременить.

– Всякая речь, сообразная Верному Мышлению, хороша в равной степени с прочими, – внезапно заговорил асцианин. – В чем же тогда превосходство одних учеников над другими? В умении говорить. Смышленые ученики излагают Верное Мышление разумно, и слушающие чувствуют их разумение по интонациям голоса. Так, силою разума лучших учеников Верное Мышление передается от одного к другому, словно пламя от дерева к дереву.

Давно позабывшие о нем, все мы вздрогнули от неожиданности.

– Похоже, он, – поразмыслив, сказала Фойла, – советует судить не по содержанию истории, а по искусству рассказчика. Не знаю, согласна ли с этим я… Но нечто здравое в его совете определенно есть.

– Я не согласен, – проворчал Гальвард. – Краснобайство рассказчика в скором времени надоедает до смерти. По-моему, чем проще речь, чем меньше фокусов, тем лучше.

Спор увлек всех вокруг, и разговоры об этом, а также о петухе из сказки Мелитона затянулись до самого ужина.

Во время болезни я почти не обращал внимания на тех, кто приносил нам еду, хотя, задавшись сей целью, мог явственно, как и все остальное, припомнить каждого. Однажды кормила нас Пелерина – та самая, что разговаривала со мной вечером накануне. В других случаях еду разносили то бритоголовые рабы-мужчины, то послушницы, одетые в коричневое. Этим вечером, вечером того дня, когда Мелитон рассказывал сказку, ужин нам принесла послушница, которой я прежде не видел – стройная, сероглазая, совсем молодая. Поднявшись на ноги, я помог ей раздать пациентам подносы.

Когда мы закончили, послушница поблагодарила меня и сказала:

– Ну что ж, ты здесь надолго не задержишься.

В ответ я объяснил, что у меня здесь еще дела, а податься мне больше некуда.

– А как же твой легион? Если он уничтожен, тебя припишут к другому.

– Я не солдат. Да, на север я шел с мыслями завербоваться в армию, но захворал, прежде чем возможность представилась.

– Но ты ведь мог подождать в родном городке. Я слышала, вербовщики обходят все поселения самое меньшее по два раза в году.

– Видишь ли, мой родной городок – Несс, – пояснил я. Послушница улыбнулась. – Однако ушел я оттуда довольно давно, а сидеть да ждать целых полгода где-то еще, наверное, не захотел бы. Впрочем, мне таких мыслей все равно даже в голову не пришло. А ты тоже из Несса?

– Ты на ногах с трудом держишься.

– Нет, со мной все в порядке.

Послушница несмело коснулась моего плеча, робостью жеста отчего-то напомнив ручного оленя из садов Автарха.

– Качаешься. Жар, может, и унялся, но подолгу стоять на ногах ты отвык, не забывай об этом. Ты ведь провел в постели не один день. Давай-ка, приляг снова.

– Если лягу, мне не с кем будет поговорить, кроме тех, с кем я и так разговариваю целыми днями. Мой сосед справа – пленный асцианин, а сосед слева родился в какой-то деревне, о которой ни ты, ни я в жизни не слышали.

– Ладно, ладно, если ты ляжешь, я посижу рядом и поговорю с тобой. Все равно дел у меня больше нет, пока не настанет время ноктюрна. Ты из какого квартала столицы?

Пока послушница препровождала меня к койке, я объяснил, что хотел бы не столько говорить, сколько слушать, и спросил, какой из кварталов Несса зовет родным домом она.

– Для ушедших с Пелеринами родной дом – это орден, где бы мы ни раскинули шатры. Орден становится и семьей, и подругами, как будто все подруги твои вдруг сделались тебе сестрами. Но прежде чем оказаться здесь, я жила далеко к северо-западу от центра города, прямо в виду Стены.

– Невдалеке от Кровавого Поля?

– Да, совсем рядом. Ты там бывал?

– Однажды я на нем даже бился.

Послушница высоко подняла брови:

– Бился? Правда? Мы туда часто ходили смотреть. Конечно, нам запрещали, но мы все равно… И что же? Ты победил?

Об этом я прежде никогда не задумывался, так что над ответом пришлось поразмыслить.

– Нет, – помолчав, сказал я. – Я проиграл.

– Однако остался в живых. Конечно, проиграть и остаться в живых куда лучше, чем лишить жизни другого!

Я, распахнув халат, показал ей шрам, оставленный на груди листом аверна Агила.

– Твое счастье. К нам часто приносят солдат, вот так же раненных в грудь, но нам почти никогда не удается спасти их.

С этим послушница нерешительно коснулась моей груди. Во взгляде ее отразилась нежность, какой я ни разу не видел в глазах других женщин. Легонько погладив рубец, она поспешно отдернула руку.

– Должно быть, рана оказалась неглубока.

– Да, так и вышло, – подтвердил я.