Что касается мамы, то в ее семье я не чувствовал себя совсем чужим. Мне разрешали ненадолго приезжать к ней на каникулах. Хорошо помню эти визиты. Их дом был полон движения, разговоров, смеха и любви. Она была мне настолько хорошей матерью, насколько решалась проявлять материнские чувства: много раз, обнимая, говорила, как она меня любит, но я не привык к такому обращению и не знал, что ей сказать в ответ. Даже ответные объятия у меня толком не получались. Ее супруг тоже был неплохим человеком, хотя вечно одергивал моих братьев и сестер, веля попридержать язык в моем присутствии. «Роберт не приучен к вашей дикой тарабарщине», – говаривал он, когда наше общение становилось чересчур оживленным. Мне всякий раз было жаль покидать этот дом. Я надеялся, что в следующий раз мне позволят там остаться навсегда, и потому очередной отъезд всегда был для меня большим разочарованием. Потом я заметил, что с каждым новым визитом все меньше и меньше похожу на моих братьев и сестер. И настало время, когда эти визиты – и без того уже редкие – прекратились совсем. Какого-то внезапного разрыва отношений не было. Никто не говорил, что впредь я туда больше не поеду. Просто визиты отменялись несколько каникул подряд, и у меня возникло ощущение, что с этим покончено. На границе между мной и моими братьями и сестрами выросла глухая стена.

А когда мне уже было семнадцать, мама прислала письмо с просьбой ее навестить. Она умирала. И я вернулся в тот дом. Он оказался гораздо меньше, чем я его помнил по прежним посещениям. Я вошел в спальню, уже заполненную людьми. Мои братья и сестры, естественно, все были там – сидели на краю постели или на полу поближе к маме. Я тоже мог бы подойти к ней и взять ее за руку, чтобы она меня узнала. Я бы так и сделал, будь она еще в сознании. Но я опоздал. И я остался стоять у двери, пока моя родня теснилась вокруг нее. А когда мама испустила последний вздох, обо мне вдруг вспомнила одна из сестер. «Может, Роберт прочтет псалмы? – предложила она. – Он ведь так красиво читает». И я прочитал вслух несколько стихов из Библии своим голосом белого человека, а когда закончил, не увидел причин оставаться там дольше. Выходя, я спросил у своего отчима, не нужна ли какая-нибудь помощь, и он ответил: «Я могу сам позаботиться о своих детях, спасибо, мистер Армстронг». Прежде он всегда звал меня Робертом, но, поскольку теперь я уже считался взрослым, он назвал меня этим именем – случайным именем, взятым из воздуха, не принадлежавшим никому из моих родителей, а только мне одному.

Я присутствовал на ее похоронах. Мой отец был там тоже. Он устроил все так, чтобы мы не привлекали к себе внимания: тихо постояли позади всех и ушли до того, как начали расходиться остальные.

На этом месте Армстронга прервали. Из дверей амбара вышла кошка и, завидев хозяина, тотчас устремилась к нему. Не добежав полутора ярдов, она припала к земле, а затем мощным прыжком – как чертик из табакерки – взлетела на его плечо.

– Вот это да! – восхитилась Рита, меж тем как кошка устроилась поудобнее и начала тереться мордой о хозяйскую скулу.

– Она очень привязчива и большая затейница, – с улыбкой сказал Армстронг.

И они продолжили путь, а кошка, как пиратский попугай, балансировала у него на плече.

– Как видите, мисс Сандей, у меня никогда не было ни своего дома, ни собственной семьи. А здесь у нас все это есть. Я знаю по своему опыту, каково это – быть на отшибе. Поймите меня правильно, это отнюдь не жалоба, а всего лишь пояснение, хоть я и был чересчур многословен, добираясь до сути. О подобных вещах люди высказываются крайне редко, и в этом есть определенное – как бы это назвать… удовольствие? Или, точнее, облегчение, когда получаешь возможность излить душу.

Рита встретила его взгляд и ответила понимающим кивком.

– Мои родители были хорошими, добросердечными людьми, мисс Сандей. Я уверен, они меня любили – в отведенных им пределах. К сожалению, они не могли любить меня так, как им бы хотелось. Мое богатство отделило меня от единоутробных сестер и братьев, а цвет моей кожи – от единокровных. Безусловно, сам факт моего существования доставлял неудобства как мачехе, так и отчиму. Однако я сознавал, что судьба проявила ко мне необычайную благосклонность. И я всегда, еще даже до встречи с Бесс, полагал себя счастливчиком… Понимаете, я знал, как тяжело это – остаться вне семьи. И вот, когда родился Робин, я увидел в нем самого себя. Именно в нем, а не в других, как ни странно это может вам показаться. Остальные являются моими детьми в самом обычном, общепринятом понимании. Они моя плоть и кровь, и я их люблю. Я больше жизни люблю моих мальчиков и девочек. В них я вижу сходство с младшими детьми моей мамы – такими же дружными, получающими радость от общения между собой и со своими родителями. Но когда я вижу Робина – который на самом деле не моя плоть и кровь, и в том несчастье моей милой Бесс, но не ее вина, – я вижу ребенка на отшибе. Я вижу ребенка, который вполне мог бы кануть в пропасть между двумя семьями. Который мог бы сгинуть без следа. И потому я дал себе слово – даже не в день его рождения, а задолго до этого дня – держать его как можно ближе к своему сердцу. Лелеять его так, как только можно лелеять ребенка. Окружить его той любовью, какой заслуживает каждый ребенок. Я хотел, чтобы Робин знал и чувствовал, что он всегда будет в моем сердце. Если есть на этом свете что-то для меня невыносимое, так это страдания ребенка.

Армстронг замолчал, и Рита, повернув голову, заметила блеск слез на его щеках.

– Подобные чувства делают вам честь, – сказала она. – Вы лучший из отцов. Это подтверждается и моими наблюдениями за вашей семьей.

Армстронг посмотрел вдаль:

– Сотню раз этот мальчишка разбивал мое сердце. И он сделает это еще сотню раз до того, как я сойду в могилу.

Они приблизились к свиному хлеву. Армстронг выудил из кармана пригоршню желудей. Свиньи сгрудились вокруг него, радостно хрюкая и пофыркивая, а он оделил всех угощением, похлопывая их по бокам и почесывая за ушами.

В этот момент их окликнул Донт. Он возвращался из лаборатории на «Коллодионе» с готовой фотографией семейства Армстронг. Приблизившись, он показал снимок Армстронгу, который кивнул и поблагодарил его за работу.

– Но, мистер Донт, мне бы сейчас хотелось поговорить о другом вашем снимке.

Он достал из кармана небольшое фото в рамке и продемонстрировал его Рите и Донту.

– А, свинья-предсказательница! Вы купили этот снимок в день ярмарки!

– Именно так, мисс Сандей, – произнес Армстронг серьезно. – И если вы помните, он тогда произвел на меня очень сильное впечатление. Дело в том, мистер Донт, что мне знакома эта свинья. Ее зовут Мод. И она принадлежит мне. Вот эта свинья… – он указал на свиноматку, с аппетитом поедающую желуди, – это ее дочь Мейбл, а вон та – ее внучка Матильда. Года три назад Мод была без единого звука уведена из этого самого хлева, и с тех пор я не имел о ней никаких известий, пока не наткнулся на вашу фотографию.

– Ее украли?

– Украли… Похитили… Называйте это как хотите.

– Но ведь кража свиньи – дело непростое? – заметил Донт. – Попробуй сдвинуть такую тушу с места против ее воли.