В августе 92-го мама встретила меня радостно — естественно, больше чем полгода не виделись, но сказала странное:

— Ты — вылитая Марианна.

— Кто такая Марианна?

— Ну Марианна, — ответила мама, как если бы она говорила о чем-то общеизвестном.

Повела меня на кухню, поставила чай, но, посмотрев на часы, ринулась к телевизору и ушла в него целиком. Там была очередная порция бразильского сериала, где героиней как раз и была та самая Марианна. Она была для нее более подлинной, чем я. Я подождала часок, мама изготовила блинчики, я спросила у нее, почему она с таким трудом поднимается с кресла — не болят ли у нее ноги? Она ответила, что ничего у нее не болит и встает она самым обычным образом. Назавтра мы поехали к хирургу — она его боготворила и хотела вместе со мной съездить к нему на дачу. Хирург открыл бутылку шампанского, налил всем и маме тоже, за ее благополучное излечение, мама стала отказываться. Мол, сам же говорил, что спиртного нельзя.

— Так это после операции, в стадии заживления, было нельзя, а теперь можно хоть канкан плясать. — Меня он заверил, что все идет отлично.

Наутро я заглянула в мамину спальню, она не спала. Я позвала ее завтракать, она сказала:

— Не могу подняться.

— Что значит «не можешь»? — не поняла я, сразу отнеся это по старой памяти к многочисленным капризам: ну чтоб проявили внимание, плясали вокруг и ахали.

Прежде маме почему-то нравилось пугать. Или объявляла что у нее инфаркт, инсульт, рак, или подходила к окну, заявляя, что сейчас из него выбросится, — ей принципиально не хватало внимания и любви. То есть сколько бы внимания она ни получала, это было не то — не то, чего она искала. Отчим говорил ей: «Знаешь сказку, когда один все кричал „волки, волки“, все сбегались, а когда настоящий волк появился, никто ему уже не поверил, и волк его съел. Не боишься, что с тобой так будет?» Правильно говорил отчим. Когда мама объявила, что у нее нашли опухоль мозга, я не поверила: слишком много было этих «страшилок», про опухоли во всех частях тела в том числе. Я уехала в Мюнхен, потом в Америку, звонила и только по телефону узнала, что была операция. Может, я так же уехала, как когда-то мама от меня, больной, в Румынию?

Я попыталась помочь маме подняться, но тщетно, тело ее не держалось, как будто не было в нем мышц и позвонков, а только тесто, растекающееся по поверхности. Она говорила: «Это потому, что вчера я выпила шампанского». При чем тут шампанское! Я повезла ее в клинику, к хирургу, с которым мы вчера так радостно пировали. Он сказал, что это водянка, всего лишь водянка мозга, и небольшая операция снимет все проблемы. Я до сих пор не понимаю, зачем он врал. Может, просто сочинял, как мама сочиняла всю жизнь, и такой именно хирург ей и попался? Мама спросила меня, не лучше ли ей покончить с собой, и это впервые было всерьез, она мучилась и, возможно, провидела еще более страшные свои муки. Я, конечно, запротестовала, уговаривала, ссылаясь на ее кумира-хирурга, что скоро она будет бегать, забыв обо всех болезнях. В моих глазах хирург несколько померк, когда завел к себе в кабинет и стал говорить, что для успешного излечения мамы я должна ему дать. В кабинете я уворачивалась, смутно обещая, что, когда снова приеду из Парижа и маме, как он обещает, станет лучше, тут-то я, конечно, сделаю все, что он скажет. Торг этот показался мне подозрительным. Даже понимая, что он азербайджанец и что для этого горячего народа соблазнение, похожее на торг, в порядке вещей, я насторожилась. Может ли такой человек быть божеством, за которое его принимала мама, ведь только с Божьей помощью можно проникнуть в самый сложный аппарат, который только есть на свете, — в мозг?

После операции я всматривалась в маму, она вроде была ничего. Не лучше и не хуже. «Дочка приезжает ко мне, — сказала мама, обращаясь к подошедшему хирургу, — а когда меня не станет, и вовсе не приедет в Россию, что она здесь забыла?» Я убедила маму в том, что и личная жизнь моя благополучна — это ее очень заботило, — показав фотографии моего «типичного» француза. Как только я вернулась в Париж, «типичный» француз указал мне на дверь. Он был прав. За время моего отсутствия ему донесли о моих встречах с другим, он поразмыслил, решил, что я живу у него, потому что мне негде жить и у меня нет денег снять квартиру, и выставил. Я жила у него, правда, не из каких-либо соображений, но денег тогда было кот наплакал. К счастью, подвернулся странный человек, глушивший водку, писавший блеклые стихи и не желавший работать, прямо как русский. Жил он на содержании своих богатых родителей, но тут родители решили, что пора положить конец безделью тридцатилетнего оболтуса, и лишили его содержания, оставив только квартиру. Оболтусу оставалась одна дорога — в Россию. Он стал искать, с кем бы поменяться жильем, и нашел меня. Так он поселился в нехорошей квартире, а я в его, намного более скромной. Но ведь и Москва — не Париж. Он настаивал, чтоб я посмотрела квартиру, хотя я готова была поселиться в ней не глядя.

Я слегка удивилась, что в шкафчике над мойкой и холодильником (кухни как таковой не было) лежат вперемежку ботинки, сахар, чай, крем для обуви, что нет ни одной вешалки, а одежда разложена на полу в полиэтиленовых пакетах, что у него всего одна тарелка, одна чашка и одна вилка. Он не понимал, что меня удивляет. Вешалок и шкафов нет, потому что как только он видит какой-нибудь вбитый в стену гвоздь или крючок, он тут же хочет на нем повеситься. Ботинки удобнее хранить возле входной двери (где и был расположен кухонный закуток), а продукты — над холодильником. И зачем ему больше одного прибора, если он живет один?

— А гости? — спросила я.

— Какие гости?

— Ну друзья, — я даже не представляла, что можно жить, никого к себе не приглашая.

— У меня нет друзей, — спокойно ответил он, после чего пригласил меня поужинать в ресторан неподалеку, один из самых дорогих в Париже. — Я питаюсь только в ресторанах, — пояснил он, — на уик-энд люблю ездить в Швейцарию, а ужинаю обычно здесь, в La Closerie des Lilas.

Значит, родители еще не перекрыли денежный поток. Ресторан этот был некогда прибежищем поэтов и художников, на каждом столике бронзовая табличка с именем того, кто здесь обычно сиживал: Верлен, Бодлер, нищие и гонимые, а теперь здесь тусуются телевизионщики — богатые и знаменитые люди. В ресторане Оболтус приметил парочку: кавалер явно превосходил свою спутницу в возрасте.

— Ну и что? — я не могла понять, почему у Оболтуса глаза налились яростью и вид стал такой, будто сейчас он бросится на этих людей с ножом.

— Ненавижу! — стал шипеть Оболтус. — Ненавижу, когда эти сучки спят со старыми перечниками.

«Какое счастье, — думала я. — Завтра Оболтус сваливает в Москву, и у меня появляется своя квартира».

О возвращении в Мюнхен, где меня вообще-то ждали, и квартира тоже ждала, я старалась не думать. Не возникни на моем пути Оболтус, пришлось бы вернуться: больше не хотелось жить у кого бы то ни было. Я покупала продукты в магазине для бедных, дешевле всего была копченая курица, вкусная, но вскоре я ее возненавидела, как вынужденную диету. Все деньги, которые я зарабатывала, отправляла в Москву. Хирург объявил мне по телефону, что отныне лежать в больнице — дело коммерческое, а без медицинского присмотра мама находиться не могла. К счастью, разница между рублем и тем, что называлось тогда СКВ, была гигантской, так что ста долларов в месяц хватало за глаза. И билет свой самолетный я покупала всякий раз в Москве, на год с открытой датой, в рублях он стоил долларов пятнадцать. Мамина зарплата, которой ее благородно не лишали, шла на оплату сиделки.