Отца он поминал часто. Что вот любил его отец некогда одну русскую женщину, очень любил, хотел с ней остаться. Но мать-злодейка, в смысле жена отца, легла костьми, чтоб разрушить эту идиллию, не отпустила. Так и живет его отец без любви. И он, скорее всего, повторит его судьбу. Потому что уж на что отец — self made man, сам из рабоче-крестьянской семьи, такую карьеру сделал, а Мешан всегда шел по проторенной дорожке. Нет, в семье его считают enfant terrible, он и недавно поразил отца своей смелостью: приехал в субботу к нему на виллу в свитере. Брат, как и положено по субботам, — в синем клубном пиджаке, а он — в свитере. Отругали его по первое число.

Надо ль говорить, что Мешан стал для меня божеством и все, что он говорил, имело исключительную ценность. Я не знала его отца, но родные Мешана божествами наверняка не были, иначе б они понимали: Мешан любит ходить в свитере и любит меня, и этому нельзя прекословить. Я надела его свитер. Он напрягся:

— Это мой свитер.

— Ну да.

— Можешь поносить его дома, но потом отдай.

Он все время боялся, что я у него что-то отниму. Ночью портмоне прятал под подушку. Ничто не могло меня разочаровать. Мешан предавался фантазиям: как мы купим стиральную машину (у Оболтуса не было), снимем хорошую квартиру, и я видела этот наш будущий быт почти наяву. В августе у него отпуск, поедем к морю. Но в середине июня Мешан собрал вещи и ушел навсегда. Нет, он не сможет изменить свою жизнь. Жена дошла до министра, зреет страшный скандал.

У меня больше не получалось жить. Секунды, причинявшие острую боль, складывались в бесконечные минуты, те в непереносимые часы, надо было что-то делать. Но что? Я нашла визитку Дени. Он ведь все правильно тогда сказал. Набрала номер, думала, долго буду напоминать, где познакомились, но он узнал мгновенно.

— Мне очень плохо, — сказала я. — Я сейчас приеду.

— Очнитесь, — Дени тряс меня за плечи, — вам не нужен этот плохой, злой (mechant по-французски) человек. Вы никогда не будете вместе.

Разве можно было мне говорить такие вещи! То же, что подписать смертный приговор.

— Поймите, дело не в жене, дело в том, что он… ну как если бы у вас он работал бы в КГБ, он не может быть с вами, но он вам и не нужен, вы должны писать, не тратьте свою жизнь на эту глупость, вы будете жалеть. Вы меня не слышите.

— Слышу. Мы поедем вместе отдыхать?

— Вы не слушаете.

— Слушаю, но вы не сказали, поедем ли мы…

— Да, поедете.

Ура, жизнь возвращается, она возможна и даже вероятна, мы поедем вместе, а это самое главное. Но Дени упорно твердит: «Вы должны писать». Зачем мне писать, если смысл жизни — в Мешане? И он, конечно, звонит и опять приходит навсегда с вещами. Что-то это мне напоминает: отрочество. Мама, окунавшая меня то в лед, то в пламень. Теперь, как и тогда, я жду одного: что все станет хорошо наконец раз и навсегда. Я готова ждать, нельзя же не дождаться!

Мы чудесно отдохнули. Приехали домой, Мешан выложил мою сумку из машины, сказал, что теперь все кончено, и уехал. Я плакала все время. Шла по улице, вытирала слезы и смотрела на прохожих: откуда у них такая сила воли, что они могут идти и не плакать? У меня так не получалось. Потом мы сняли квартиру, правда, стиральную машину не покупали, только книжную полку в «Икее», Мешан бегал туда и обратно — навсегда — с вещами, я верила в светлое будущее, тем более что я стала богатой, мне дали премию, но худшее для Мешана все же случилось, его отозвали. Понизили, унизили, посадили на маленькую зарплату. База у него теперь была в Брюсселе, откуда надо было разъезжать по бывшим советским самым диким республикам. Но он приезжал на уик-энд и строил планы по перевозу меня на свою родину. Уже нашел для нас квартиру. Потом потерял. Опять нашел. Дени, совершенно непонятно почему проявлявший обо мне заботу (да понятно, конечно, его послали Высшие Силы), продолжал уговаривать меня отказаться от безумия, а как было отказаться, если мной уже распоряжалось безумие, бесы играли моей головой в футбол, и мир, когда-то такой просторный, ограничивался потолком комнаты, стенами, я стала пить, даже спиваться, чтоб наполнить пустоту, которая распирала изнутри, вызывая пронзительную физическую боль. Я выходила на балкон, обдумывая, достаточно ли этажей, чтоб наверняка, — выходило, что недостаточно. Почему же раньше такой выход никогда не казался мне выходом? Я не помнила. Ангел Кристина смотрела на меня грустными глазами и говорила то же, что Дени, но мягко и заметила, что когда я езжу в Москву, мне лучше. Приняв решение, главное — не оглядываться. Оглянешься — все, превратишься в соляной столб.

В Москву, в Москву! Мешан попытался мне помешать, забрав все мои вещи в Брюссель. Потому что скоро он уже найдет квартиру. Но я не оглянулась, села в самолет с одной сумкой, мне ничего и не надо было. Я стала жить в маминой квартире, обустраивая ее с особым чувством. Что делаю это не просто для себя, а для мамы и бабушки, что я длю их жизнь, вычищаю из нее хлам, прихорашиваю, что я не бросила их жизни вместе со своей псу под хвост. Вытряхнув содержимое сумки, я обнаружила в ней тот самый григорианский крестик. Я не сразу надела его: надо было плыть, грести, пока под ногами не появится земля, а на ней — растения, животные, люди, стиральная машина, компьютер. Мир наполнялся, расширялся и расцвечивался постепенно. Создать его, вернее, просто сделать копию для себя, оказывается, очень трудно.

Членом Московского комитета партии Виола пробыла меньше года. Под шумок предновогодней суеты и по уважительной причине тяжелой болезни дочери Виля сделала ноги из МГК. Дело было не в Маше, которая как раз пошла на поправку, а в том, что Виола чувствовала себя идиоткой. Что произошло в 1939-м? Например, раньше она ходила на Мейерхольда, революционного режиссера, члена партии с 18-го года, в 38-м театр закрыли, но Мейерхольд продолжал быть на виду, выступал, готовил в Ленинграде парад из студентов-физкультурников, и вдруг в июне его арестовывают. Еще пример: Виола зачитывалась «Конармией» — так Бабеля арестовали в мае по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности». В МГК Виле показали списки на ближайшие расстрелы, там были и Мейерхольд, и Бабель. Насчет Мандельштама — понятно, он такое написал о Сталине, что даже удивительно, что Бухарин за него заступился (Виола никогда б и не узнала, что есть такой поэт, если б Бухарин не раструбил). Ему приговор отсрочил, а себе — может, этим и подписал? Бухарин и Троцкий — соавторы Октября, Киров еще, и где все они теперь? Виля была из них, из тех, но незаметно для себя оказалась среди совершенно других людей, и именно эти другие люди говорили и действовали «именем революции». Виля ничего не может возразить — ее никто не спрашивает, товарищи по работе разъясняют ей как умственно отсталой: «СССР — такая махина, столько народов, в том числе диких, такая сложная международная обстановка, чего ж тут непонятного, что нет сейчас возможности церемониться даже с потенциальными врагами! Разве неясно, какой идеологический курс взял Мейерхольд, как бы он его ни маскировал?»