Они быстро попрыгали в машину и укатили. Не потому что они были такие жалостливые, просто мы находились в разных измерениях, и им оказалось нечем зацепить меня, чтоб выудить из моего измерения в свое.

На чем-то я доехала домой. Я жила у мамы, в нехорошей квартире уже обретался Оболтус. Видимо, многочисленные гвозди, вешалки и крючки свели его с ума, и он все покрушил: сорвал со стен картины, разворотил складной диван и, что самое неприятное, разбил зеркало в ванной. Моя новая парижская жизнь не подавала признаков жизни, никто из новообретенных друзей не звонил, и — о чудо — позвонил Мешан. Узнать, как мама, как я сама. Позвонил еще раз и еще, спросил номер рейса и сказал, что встретит в аэропорту.

Маму я оставила все в том же плачевном положении. Пробыв месяц в Москве, я должна была возвращаться, иначе накрылись бы мои заработки. Хирург продолжал уверять, что мама выздоровеет, что это вопрос времени, и я отчасти верила ему, хотя поверить в это было невозможно. Но с другой стороны — один раз я подняла маму и повела по коридору. Персонал чуть в обморок не попадал. Мне сказали, что этого не может быть, что это какая-то мистика и что лучше б мне скрыться с глаз долой. Действительно, тут было проникновение в запретную зону: у меня все лучше получалось быть маминым кукловодом. Учитывая, что мама всю жизнь занималась кукольным театром, это самое близкое сравнение. Я давала ей команды, которым она подчинялась, но это была как бы не она сама, а стоящая за ней я. Насколько хватало моего волевого усилия, чтоб она сделала движение, столько это движение и длилось. Потом оставалась тряпичная кукла, я лишь на мгновения могла вдохнуть в нее жизнь — не ее, свою. Я сама чувствовала, что перешла недозволенный порог, и потому уезжала не терзаемая чувством, что надо было бы остаться.

Мешан встретил меня в аэропорту, мы пошли ужинать в брассери со странным названием «Зайер». Он меня слушал с участием, потом мы поднялись ко мне, и он меня поцеловал. Он, собственно, при всякой встрече пытался осуществить какой-нибудь тактильный контакт, но кротко сносил отказы. Мы были знакомы уже пять лет — отношения устоялись, сейчас же мне было так плохо и все равно, что я не отстранилась, и так, обнимаясь, всего лишь обнимаясь, мы провели ночь. Заснули в обнимку, одетые, а проснулись уже утром. Мне было приятно, будто ко мне прикасался кто-то близкий, а я уж давно жила среди получужих, лишь какими-то точками и гранями соприкасающихся со мной людей. В этой ночи я не находила ничего амурного, я и привыкла относиться к Мешану как к другу, и сейчас он оказался в нужный момент в нужном месте, поддержал, согрел.

Утром, когда Мешан сбегал за круассаном и мы выпили кофе, раздался звонок в дверь. Это пришел, как и было условлено месяц назад, кавалер № 3. Я познакомила их, и мы с кавалером отправились на поезде в Гавр, с ночевкой. Я выступала как обычно — сцена отключает от всех печалей, передо мной публика, я подписываю книжки, я улыбаюсь. В гостинице мысли снова поплыли к маме, к тому, что от нее осталось. Кавалер № 3 хотел любви, я просила его оставить меня в покое.

— У тебя появился кто-то другой! — гневно восклицал кавалер.

— Как ты не можешь понять, мне ни до чего, с матерью совсем плохо.

— Причем тут мать? — он тоже не мог понять.

Когда мы возвращались на поезде в Париж, я неожиданно для себя сказала:

— Давай расстанемся. — Я вроде и не собиралась с ним расставаться, но почему-то так сказала.

— Призналась бы сразу, что у тебя другой, а то все вокруг до около… — Он был недоволен.

Возле дома меня ждал Мешан.

— Как ты могла!

— Что?

— После вчерашней ночи уехать с кем-то!

— Это же не кто-нибудь, а любовник, впрочем, я с ним рассталась.

В этот день или в эти дни от моего дружеского чувства к Мешану не осталось и следа. Неожиданно вырвавшаяся из глубин страсть занялась как пожар, огонь подчинял себе все, сметая преграды, я светилась, и когда шла по улице, мне казалось, что все это видят. Мы больше не расставались. Разум обуглился у обоих: я шла на очередной деловой ужин и сбегала с середины, изумляя всех, просто потому, что не могла дотерпеть — Мешан ведь уже свободен, а я тут сижу и перекладываю устричные раковины. Он как бы забыл, что у него есть жена, и даже не просто жена, можно сказать, официальное лицо, жена посла, и дом их — не только место жительства, но и место работы. Через две недели Мешан сказал жене, что любит меня. Она, разумеется, уехала в Брюссель — он должен был погнаться вслед, как минимум из боязни скандала. А он был только рад, что теперь никто не мешает. Мы жили в каморке Оболтуса, один раз он зачем-то притащил меня в резиденцию, мы там переночевали, но повторять эксперимент я отказалась: а ну как нагрянет жена? Да и вообще быть в ее доме было неловко. А ему, привыкшему к особнякам, неловко, наверное, было в каморке. Но разве сравнишь: та, в которую он был безнадежно влюблен пять лет, вдруг оказалась с ним, и какая разница где, хоть под мостом. Все же на Рождество он поехал в Брюссель.

Рождество — это святое: вся семья собирается за столом, жена, мать, отец, две взрослые дочери, брат со своей семьей, отсутствие Мешана немыслимо. Я решила, что проведу праздник в каком-нибудь монпарнасском ресторанчике, но оказалось, что на Рождество все закрыто — семейный праздник. Пришлось просто прогуляться по пустынному городу, раз нет семьи. Во Франции Рождество — это тест: если ты оказываешься один, значит, ты законченный болван и никчемная личность. В следующее Рождество меня приняли в компанию холостяков, в другие я плакала одна дома, потому что всякое Рождество, кроме первого, Мешан клятвенно обещал провести со мной, но в последний момент уходил.

Пока же я чувствовала себя не так плохо, на Новый год он уехал снова, я понимала, пошла гулять в веселой компании, Новый год — праздник общественный, а вернувшись под утро, застала Мешана сидящим на ступеньках перед дверью: он вернулся и ждал меня. Счастью не было предела. А в январе мы вместе поехали в Мюнхен — перевозить наконец мои вещи, спустя девять месяцев, и объявить, что я окончательно переехала в Париж. В Пинакотеке, которую Мешан, как любитель искусств, не мог не посетить, я смотрела не на картины — на него. Я теперь вообще смотрела только на него. «Так вот что такое любовь, — дошло до меня, — вот он, единственный смысл жизни». Я ни на секунду не поколебалась, когда Мешан попросил меня снять крестик: он его, как воинствующего атеиста, очень раздражал. Я хоть и не придавала значения оберегам, но крестик этот армянский все же стал частью меня, я никогда его не снимала, я с ним сроднилась, и скажи кто другой «сними крест» — да ни за что, а тут — беспрекословно, покорно сняла с шеи и засунула подальше, с глаз долой.

В середине февраля произошла первая разлука. Мешан уехал на зимние каникулы домой. Я отсчитывала часы, сидя у телефона, он звонил, но куда себя деть в остальное время, я не знала. Один из парижских друзей предложил сходить на ежегодный «Салон парапси». В других странах ясновидящие, гадалки и колдуны — сугубо маргинальное явление, а во Франции — вполне магистральное, традиции Нострадамуса, возможно. Я такого и представить не могла: на огромном пространстве выставочного павильона — тысячи «парапсихов»: можно положить руку на сканер и получить предсказание по руке, можно посмотреть в магические кристаллы, купить натуральную косметику (что и сделал мой спутник), зайти в кабинку к любому из множества провидцев, чьи секретари раздают бумажки о стопроцентной гарантии возврата любимых, выигрышей в лотерею, успехов на работе, снятии сглазов и порчи — заманчиво, конечно, но больно чудно́. Это теперь, когда в России таких объявлений полно, не обращаешь внимания, но тогда, в феврале 1993-го, я сталкивалась с подобным впервые и не знала, как к этому отнестись. Все же, не поддавшись соблазну узнать судьбу, вспомнила, как мама рассказывала: в детстве цыганка нагадала ей, что она проживет либо 39 лет, либо 93. В день своего сорокалетия она сказала, что все, пронесло — будет теперь жить до девяносто трех. Это в какой-то степени подтверждало слова хирурга. Не то чтоб я верила цыганкам, но мама к этому предсказанию относилась серьезно. Правда, года два назад сказала: