В Краснокрестецк я попала только на следующий день, вернее, в жуткую ночь Самайна, когда открывается граница между миром живых и мертвых. Наконец найдя того, кто очень любил деньги. Это был молодой парень, черноволосый и голубоглазый. Вечно усталый. Наверное, платит ипотеку и кучу кредитов.

— Могу выйти за километр до ворот, если так боитесь. Но… подождите меня, пожалуйста, я постараюсь недолго там пробыть.

— Обещаю, что буду ждать, — тихо сказал таксист. — Будьте осторожны.

— Если… Если не вернусь через два часа, уезжайте из этого гиблого места.

— Да, вы уж простите, но у меня дети. Если я погибну, что с ними станет?

Уже у ворот, которые были широко распахнуты, творилось что-то невообразимое. Рядом со зданием КПП шесть человек свернулись в клубок ненависти. Они так немилосердно избивали друг друга, что меня чуть не стошнило от ужаса. Рядом сидела девушка в порванной куртке, размазывая кровь по лицу. Ребенок на вид лет трех плакал и звал родителей. Но я не могла помочь никому. Собрав последние силы, прошла через ворота и вошла в Красный Самайн.

Город горел.

Множество раненых. На них обрушилась вся агрессия, когда Зону открыли. Свобода далась нелегко… Свобода всегда достается кровью.

Я шла по Красному Самайну, а в голове стучало:

Ну и что! Ну и что! У меня еще оставался шанс спасти Френда.

На улицах стояли баррикады. Стреляли. Жители города из последних сил защищались от обезумевших «паломников». Даже небо горело кровью. И совсем неважно, что на улице было двадцать первое декабря, а не ноябрь, как в песне.

Пока я добралась до своего бывшего обиталища, меня дважды попытались ограбить и один раз — изнасиловать. Запах крови — заразен, а Красный Самайн склонен к убийству. Слишком долго копилась ненависть и зависть к Краснокрестецку… Слишком много о нем ходило нехороших слухов. Это был ад, местный Апокалипсис. Даже не верилось, что всего в семи километрах в Верене мирные люди радуются жизни — гуляют, женятся, разводятся, рожают детей и умирают. Сама смерть была там чинной и благообразной… В Зоне она была отвратительна и имела волчий оскал «паломника» и «мародера».

Город горел. Горел и смердел кровью.

Но я шла вперед, не убоявшись зла, как истинное Дитя Самайна.

Я шла вперед, когда в меня стреляли. И даже когда город бомбили жесточайшим запрещенным оружием — фосфорными бомбами. Их запретили к применению еще во времена Первой Мировой войны. Фосфор горит прямо в теле человека, причиняя немыслимые страдания… Шансов выжить после него нет. Но я шла вперед. Даже когда мои волосы опалил огонь. Даже когда смерть тянула ко мне свои сухие старческие руки.

Дверь была открыта, я толкнула ее и беззвучно вошла. Френд лежал на диване, безжизненно свесив руки. Я вздрогнула. Показалось: он уже мертв.

— Ты пришла! Я знал это и ждал, — муж обнял меня.

И долго-долго гладил по волосам.

— Милый, ты хочешь есть? Ты ранен?

— О, нет, не волнуйся. Я давно уже был готов к такому повороту событий, — усмехнулся Илья и махнул рукой на заколоченные окна. — Видишь, забаррикадировался.

Я погладила его по голове:

— Надо выбираться отсюда. Пойдем со мной и будем жить!

— Иней!

— Хороший, ненаглядный, нам надо уходить, пойми. У меня в деревне дом, там дышать можно! Дышать!

— Иннушка, мой дом здесь. Я погибну вне ЗАТО!

— Так ЗАТО уже не существует! Ворота открыли. На улицах бесчинствуют преступники… Идет стрельба и бомбежка. Террористы бросают бутылки с зажигательными смесями… Город погиб… Этот удивительный город…

— ЗАТО существует, пока ты в него веришь. Как и колючая проволока, как и Татура… Главное — верить.

— Но здесь опасно!

— Ах, Иней, твой целебный деревенский воздух убьет меня скорее.

— Ты нужен мне! — использовала я последний аргумент.

— Прощай, Иннушка. Выбирайся сама. Не все так страшно, как тебе кажется. В большинстве районов спокойно. Наверное, ты стягиваешь на себя всю ненависть. Уходи, но возьми пистолет. Ты неплохо стреляешь. Живи, родная!

Смутно почувствовав, что это неправильно, я отказалась от пистолета.

— Прошу, помолись за мою беспокойную душу в церкви, — прошептал Илья, едва шевеля бледными губами. — Но не в светлой зоне Верены. Тошнит меня от ваших чистеньких серебряных куполов. Другую найди, там, где служил молбены мой пращур.

— Обещаю. Прощай, Френд. Буду… скучать, — я прижала его голову к груди, точно зная, что уже мы не увидимся.

Потому что я, скорее всего, не смогу выйти из города.

Меня пристрелят случайной пулей. Или изобьют до смерти. Или в меня попадет огненнная бутылка. А может, заденет фосфором. Шансов нет. А может, я сама не хочу уходить? Хотя, наверное, я сама не хочу уходить.

Красный Самайн. Черный Самайн. Серебряный Самайн. И я позвонила Кеше:

— Что случилось в день моего рождения? Почему меня назвали Инеем? Отвечай! Я, скорее всего, не выкарабкаюсь.

— В Красный Самайн ты умерла, — хрипло ответила мать.

А я вдруг поняла, что на самом деле они любили меня до безумия. Больше всего на свете. И все эти годы боялись свого чувства.

— У меня были очень сложные роды, — продолжала Кеша. — Вся истекла кровью. Врачи боролись за наши жизни, но…Ты все равно перестала дышать. Говорили, что вся синяя была. Гоша почернел от горя и ужаса. Он искал по всему городу маленький гроб. И нашел, даже во времена страшного дефицита. Мы винили себя во всем. Что зачали тебя в… Впрочем, это неважно. Ты умерла! Ты не должна была жить. А потом, потом выдохнула и задышала часто-часто. Это было на рассвете, когда Самайн уже закончился. Мне уже потом рассказали. Я-то металась от боли, не спасали даже наркотики. Где-то только на третий день увидела тебя. Не скажу, что испытала. Но точно не радость. Скорее отвращение, смешанное с удивлением. Выписали нас только через две недели. Помню, как долго сидели мы втроем у ненужного, к счастью, гробика…