имеют прямое отношение, — говорил Ветлугин, в общем-то меняя тему. — Шахматы, если хочешь, — это гениальное отражение жизни. Это, по-моему, модель нашего ежедневного пребывания в мире. Каждое наше решение — это как шахматный ход, после которого возможны самые невероятные последствия.

— Ты не должен беспокоиться, — встрепенулся Кнып. — Я попросил метрдотеля, чтобы нас не фотографировали.

«Ах, дорогой Кнып, ты, оказывается, даже об этом побеспокоился!» — возмутился Ветлугин, а вслух произнес:

— Но разве они послушают метрдотеля?

— Пожалуй, нет, — сразу согласился тот. Но наступал: — И все-таки ты боишься, да? Мы можем уйти.

— Ну, что ты! — отринул предложение Ветлугин. — Мы останемся, потому что я уже не боюсь. Раз я здесь, то, значит, решение принято.

— Отлично! — Кнып взглянул на него проникающе. — Скажи, Виктор, почему ты не посвятил себя шахматам?

— Я тешу свое тщеславие.

— Разве это не честолюбие?

— Наверное, все-таки тщеславие. Удовлетворяюсь тем, что вижу свою фамилию напечатанной в газете. Впрочем, как и ты. — Ветлугин иронизировал.

— Не только, хотя первоначально человеческая жизнь подчинена тщеславию. Но существует потаенный смысл. Разве ты еще не распознал своего предначертания? — Кнып говорил серьезно.

— Но разве быть гроссмейстером означает, что ты постиг великий смысл?

— Нет. Просто это открывает новые возможности. Ты уже принадлежишь к избранным. Ты доказал это. Ты свободен в своем развитии. Ты теперь можешь, ибо ты должен.

— Как в Древнем Риме: что положено Юпитеру, не положено быку.

— Я не раз думал, — раздражался Кнып, — что ты, Ветлугин, не стал бы гроссмейстером, если бы занялся шахматами. У тебя прямолинейное мышление. Ты хорош в блицах, где нужна прямолинейность. Прямая линия ближе к цели. Я тебе проигрывал, потому что опаздывал со своими хитросплетениями. Надеюсь, ты не обижаешься?

— Удивляюсь! — сказал Ветлугин. — Неужели ты до сих пор об этом думаешь? Скажи лучше, занимаешься ли ты историей? Всемирной, конечно. Когда-то ты носился с фантастической идеей написать реальную историю третьего тысячелетия. Ты был убежден, что в человеческой истории существуют универсальные законы. Открыв их, ты становишься как бы провидцем. И можешь все предсказывать. И должен был, если бы мог. Не так ли?

— А ты разве оспариваешь нынешнюю всемирность жизни? Нынешнюю неразделенность мира? Или по-прежнему доказываешь приоритет национального? — жестко парировал Кнып. — Да, я чувствую себя жителем Вселенной. Конечно, в философском понимании. Я сожалею, что не открыл тех законов, о которых ты вспомнил. Но я знаю, они существуют. А не открыл потому, что увлекся новыми целями. Поверь, не менее значительными.

— В этом и состоит твой загадочный «великий смысл»?

— Если хочешь, да, — важно подтвердил Кнып.

— Нет, Кнып, космологией меня не увлечешь. Здесь много от шаманства.

— Зря, Ветлугин, ты достоин большего, — заметил тот.

У столика появилась вальяжная, улыбчивая Марина аль-Муджахиб.

— Господа-товарищи, — заявила она, — сейчас подадут диннер[4]. Метрдотель обещал, что все будет в ажуре, без лажи.

«Ух ты! — воскликнул про себя Ветлугин. — Каков лексикон! И «господа-товарищи», и «в ажуре», и «лажа». Откуда ты, подружка?»

Марина выглядела оживленной. Наверное, в предвкушении «диннера». Ее темные настырные глаза хмельно поблескивали.

— Гроссмейстер, — сказала она, — вы, конечно, много зарабатываете? Я читала, что Фишер получил миллион, когда стал чемпионом мира.

— Больше, Мариночка, но я, к сожалению, не Фишер, — отшутился Кнып.

— О, не хитрите, гроссмейстер! Ну, ладно, чужие деньги считать неприлично. А что вы все молчите? — с неприязнью обратилась она к Ветлугину. — Скажите что-нибудь.

— Пожалуйста. Откуда это? Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. — Ветлугин показал рукой на свечу. — Гроссмейстер, продолжайте.

Кнып поднял глаза к потолку:

— На озаренный потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.

— О, не слабо́! Это кто?

— Пастернак, — сказал Ветлугин.

— Я его мало знаю. Я люблю Есенина, — призналась Марина.

— Вы, видно, из Рязани? — спросил он.

— С чегой-то? — Она даже обиделась. — Я из Ростова.

— Учились, наверное, в педагогическом институте?

— Допустим, — насторожилась она. — А вам-то что? Хотите допрашивать?

— Зачем же? Естественный интерес. Вроде бы соотечественница.

— Ошибаешься, Виктор. Она давно космополитка, — с удовольствием вставил Кнып.

— А это еще что такое? — не поняла Марина.

— Это не обидно, Мариночка, — обворожительно улыбнулся тот, многозначительно посмотрев на Ветлугина. — Это означает всего лишь — гражданка мира.

— А-а, ну это ничего, — неопределенно промычала Марина, все же недовольная подобным определением.

Бойкий официант в атласной куртке подкатил тележку с едой. Он ловко, со скрипучим чмоком вытянул пробку из темной бутылки красного бургундского,вина — «Семь монастырских сестер». Очень церемонно, заложив руку за спину, принялся разливать по бокалам. Потом они ели и пили, в общем-то молча, лишь изредка обмениваясь несущественными репликами. Когда подали кофе, ошеломляюще ярко вспыхнул слепящий свет. Впечатление было такое, будто их вырвали из подземелья в июльский полдень. Пламя свечи дрожало желтым слабым листочком. Марина послюнявила пальцы и сжала фитиль. Листочек исчез, как в руках фокусника.

— Минут через десять начнут, — небрежно заметила она.

Полупустой ресторан к ночному представлению варьете быстро наполнялся. Весело гогоча, шли крепкие мужчины разных национальностей; суетливо поспешали розоволицые улыбчивые старики с блудливыми глазами. Первые заказывали виски; вторые — джин с тоником. Женщин практически не было. Посредине зала оставался свободным длинный округлый стол, такой, за которым привычно заседают министры — с двадцатью или более креслами. Темная полированная поверхность нетерпеливо сияла в ожидании каких-то привилегированных особ.

Обстановка все взвинчивалась. Наконец ударил, затрещал, забарабанил, завыл оркестр. Занавес подскочил к потолку, и под общее улюлюканье на сцене запрыгали, завзлетали, задергались голые ноги. Двенадцать почти обнаженных девиц визжали, вскидывали руки, вертели бедрами, трясли грудью. Подобные телодвижения, пожалуй, даже наедине с собой они не стали бы делать: постеснялись бы самих себя. Но в Лондоне, как и во всем западном мире, в тот год