— Дело в том, что, вследствие ранения фюрер лишился одной из важнейших мужских принадлежностей.

Скорцени застыл с приоткрытым ртом.

— Нет, это не то, о чем вы подумали.

— Молите Господа, что при этом не присутствует Ева Браун. Она бы вам подобного намека не простила. Чего же он лишился?

— Яичка.

Скорцени сочувственно и в то же время недоверчиво помолчал.

— Когда, а главное, каким образом это произошло?

— В медицинской карточке фюрера все описано.

— Что, вообще обоих яичек?

— К его счастью, только одного[48], — Нойман растерянно развел руками, словно вина за потерю этой драгоценности лежит именно на нем. — Но для мужчины это тяжкая потеря.

— Кто бы мог усомниться в этом?!

— Произошло это еще после прошлой войны. И хирурга, который… — Он умолк и растерянно уставился на Скорцени.

— Чего вы умолкли?

— Этого хирурга уже нет.

— Насколько мне известно, такую операцию может проделать любой фельдшер. Или, может быть, хирург, оперировавший Гитлера, обладал каким-то особым «почерком»?

— Никаких особенностей.

— Тогда в чем дело?

— Не можем же мы…

— Почему вы решили, что не можем? Мы-то с вами как раз все можем. А уж тем более — это.

Нойман еще больше сник и вобрал голову в плечи.

— Что вы мнетесь, дьявол меня расстреляй?!

— Но это же кастрация…

— Да что вы говорите?! Но одно-то у него еще остается! И вообще, чем двойник фюрера Зомбарт лучше фюрера? Почему фюрер должен довольствоваться только одним, а он — двумя?!

— Убийственная логика, — признал хирург, суетно подергивая дрожащими, по-горильи волосатыми руками.

— Так чего вы от меня ждете? Что, пожалев двойника фюрера, пожертвую своим собственным яичником! Нет, скажите прямо: вы этого хотите?!

— Что вы, что вы! — мертвецки побледнел Нейман. — В мыслях ничего подобного не возникало.

— Тогда вон отсюда! И чтобы никаких псалмопений по этому поводу, никаких псалмопений!

— Несмотря на неописуемый — хотя и показной — гнев «самого страшного человека в Европе» у двери хирург все же споткнулся и остановился.

— То есть должен понимать так, — пролепетал он, — что вами отдан приказ?

— Для вас лучше было бы не слышать формулировки приказа, который будет касаться лично вас, Нойман, если вы еще раз решитесь представать передо мной с подобными глупостями. Завтра же в ваше распоряжение поступит секретный «пациент номер, два», вместе с которым вас доставят в секретный исследовательский госпиталь одного из концлагерей.

— Понимаю, понимаю… — едва слышно пролепетал Нойман.

— Вернетесь ли вы оттуда вместе с пациентом или же останетесь в подземелье навсегда, — зависит от того, насколько у вас хватит фантазии и благоразумия. А что касается извлеченной «достопримечательности» этого пациента, то вам будет позволено носить ее на груди, в виде талисмана.

21

— Я понимаю вашу привязанность к Великому Зомби, гауптштурмфюрер Родль, но в последнее время меня больше стали занимать те, истинные зомби, которые должны возникнуть в подземельях «Регенвурмлагеря».

— Судя по европейской прессе, все мы, еще сражающиеся за интересы рейха, уже напоминаем кое-кому зомби.

— Уж не меня ли янки хотят взять за образец зомби-СС?! — артистично изумился Скорцени.

— Персонально пока что никто не назван, — чопорно доложил обер-диверсанту рейха его адъютант.

— Растерялись? Не решаются?

— Просто у янки и томми существует примета: никогда не упоминать всуе вашего имени, как имени «самого страшного человека Европы».

Адъютант Родль только что просмотрел подготовленный для Скорцени аналитиками имперской службы безопасности краткий обзор прессы противника, и пребывал в том «состоянии предуныния», в которое впадал всякий раз, когда его вынуждали взглянуть на положение Германии глазами человека из-за Ла-Манша, а то и из-за Атлантики. Потому что все отчетливее понимал: мир — мыслящий, цивилизованный мир — давным-давно отвернулся от рейха. И теперь вопрос жизни и смерти состоял уже не в том, чтобы победить в этой войне, а в том, каким образом примириться с народами, которых германцы по своей воле превратили во врагов.

— Я всегда считал, что чтение газет не способствует повышению воинственности вашего духа, Родль.

— Пусть это зачтется мне как самопожертвование, — положил тот на стол перед обер-диверсантом только что отпечатанный краткий обзор прессы, давая тем самым понять, ради кого он приносит себя в жертву.

Скорцени взял дайджест, бегло пробежал взглядом первые абзацы и отшвырнул его на край стола.

— По-моему, перечитать все это способен только человек, решивший, что жертвовать ему уже нечем и незачем, — возразил он, снисходительно пожимая плечами.

— И еще: два дня назад вы попросили подготовить досье на унтерштурмфюрера Фридриха Крайза…

— Это еще что за Фридрих? — поморщился Скорцени. — Если учесть, что все Фридрихи Германии были Великими.

— По национальности — фриз. В свое время «выловлен» был в глубинах одного из островов Восточно-Фризского архипелага.

— Вы имеете в виду известное нам обоим Фризское Чудовище?

— Так точно.

— Так называйте его своим именем. Нашли что-либо достойное внимания?

— По-моему, здесь все достойно внимания, вплоть до оставленных осведомителями гестапо чернильных клякс.

— Потому что жизненный путь любого из нас для гестапо — всего лишь большая, несуразнаялернильная клякса из составленного на него досье.

Скорцени поднялся из-за стола, открыл огромный сейф и добыл из его зева тоненькую папочку.

— Здесь всего три донесения из «Регенвурмлагеря», касающиеся не столько вашего любимца-фриза, сколько первого коменданта Рейх-Атлантиды.

— Штандартенфюрера Овербека? — удивленно уставился на него адъютант. — Но он уже отправлен в мир иной.

— А кто вам сказал, что досье расстреливают вместе с теми, на кого они заведены? Вы где служите, Родль? Сколько еще вы должны прослужить в СД, чтобы понять, что самые интересные сведения о расстрелянных нами как раз и начинают поступать из того мира, в который мы их отправляем?

— Я учту это, господин штурмбанфюрер.

— Так вот, для начала, возьмите эту папку и наполните ее так, чтобы по толщине она могла сравниться с досье, составленным Последним Мюллером рейха на нас обоих[49].