день Матюшка напоил до чёртиков у себя в хоромах всех дьяков и ближних, так здорово устроивших это представление.

* * *

Ночь. Темно. Небо затянуло серыми тучами. И вот в такую глухую ночь в хоромы к Димитрию пришёл князь Адам, чтобы незаметно было для посторонних глаз.

«Как вор! — мелькнуло у него, и он обозлился на Рожинского за это унижение. — Ну, погоди же!» — подумал он, хотя и понимал, что ничего не сможет сделать тому.

Димитрий встретил его радушно и сейчас, после убийства Меховецкого, с особой нежностью взирал на него, своего «второго отца», оставшегося пока в живых, но уже неопасного ему. Скорее даже тот стал его товарищем по несчастью. У них теперь как будто и судьба была одна: того отсюда гнали, а ему оставалось бежать лишь самому.

Уже вышел срок, когда князь Адам должен был убраться из лагеря. Но он, с опасностью для себя, пришёл всё же проститься с ним, царём, которого увидел когда-то впервые простым бродягой. Он уезжал этой ночью, уже стояли возки, готовые к дальней дороге, и слуги ждали лишь его команды.

Матюшка обнял его на прощание, тепло, совсем как родного.

Князь Адам, не ожидая такого, прослезился.

— Уезжаешь? — спросил Матюшка его, хотя что за пустой вопрос: и так всё было ясно. Но говорить о чём-то надо было.

— Да, да…

Он отошёл от него, встал к нему боком, зачем-то взглянул на икону Богородицы в переднем углу комнаты. Её до сих пор он не замечал как-то. Под ней тлела крохотная лампадка, источая едва уловимый запах жжёного масла. Тянуло ладаном, однако его здесь не было. И уже замшелостью пахнуло от вот этих хором, пока ещё новых. И он поморщился, отвернулся от иконы, не перекрестившись даже, чего ожидал от него князь Адам. Он же спросил о том, о чём тот и не подумал бы:

— Патера Николая забираешь с собой?

Князь Адам кивнул согласно головой.

Он хотел было попросить его, чтобы он оставил ксендза здесь, но затем передумал. Вообще-то, ведь тот не нужен был ему.

Говорить было не о чем. Они были чужими друг другу, такими и расставались.

Глава 11

ИРИНАРХ

Матюшка вышел на крыльцо своих царских хором и опёрся на перила.

С самого утра день выдался солнечным. Вот на сегодня, на Алексея тёплого. Уже вовсю таял снег, под тяжестью своей же проседал, слипался, плотным становился, худел он, исчезал. Прохладным воздух был, как слабое вино пьянил. От стен бревенчатых, смолой пропитанных, нагретых солнцем, эфирный дух струился, во все поры тела проникал и что-то там творил.

От веяний этих вот весны Матюшка расслабился. Пригретый солнышком, не двигался, стоял, смотрел бездумно он, как с крыши капает вода, течёт, сбегает по сосулькам.

Но вот какая-то истома странная качнула его. Он голову, покорно следуя чему-то, наклонил и сунулся под этот ручеек. Защекотали струйки жгучие по телу тёплому, мелькнули за ушами, нырнули под кафтан, за шиворот…

— Ох-х! О-ох-х! — заохал он, задёргался, отпрянул в сторону.

И сердце гулко тотчас же застучало. Он глотнул воздуха открытым ртом… Ещё, ещё… Едва, казалось, отдышался… Затем, набрав воды в пригоршню, плеснул её в лицо. Все чувства обострились, и хмель вчерашний стал покидать его, всё легче, легче становилось и в голове ясней…

— Илюшка! — крикнул он каморника. — Подай водки!

И тут же на крыльце появился каморник, как сказочный факир. Спина в поклоне, на плече рушник, и дискос был в руке. На нём лежала осетринка, стояла чарка позолоченная с водкой, а на боках её зеркальных заманчиво искрилось солнце.

Матюшка вытер рушником лицо, взял чарку, махнул её и крякнул. Затем он осетринкой закусил, потёр азартно руки, почувствовав, как разливается огонь по жилам и возвращается былая бодрость. Бросив скользящий взор на чудный день и млеющую ожиданием весны природу, он нырнул обратно в дверь своей хоромины, словно в разинутую пасть, большую, душную и тёмную.

Полдня прошло в пустых занятиях.

Вот на Преображенской церковке в монастыре на Всходне отбили очередной раз в колокол. И тотчас, словно по этому сигналу, до царских хором донёсся какой-то шум.

— Государь, там что-то случилось! — сообщил ему князь Семён, протиснувшись бочком в дверь его комнаты. — Сюда толпой валят донцы!

— Что?! — не понял он, но догадался по его растерянному виду, что там действительно происходит что-то серьёзное.

Он поднялся с кресла, вышел из комнаты и прошёл сенями всё на то же высокое крыльцо.

День был всё таким же солнечным и дивным. Вдали от лагеря темнел хвойный лес. По самому же лагерю гулял беспечный ветерок, поил всех терпким запахом конюшен и подтаявших навозных куч. Курились дымки над шатрами и землянками, тянулись хило струйками из волоковых окон изб. И где-то, тоже в лагере, ржали кони, затомившись в стойлах… Вон там ударили со звоном по металлу в кузнице, и тут же зачастили перестуком молотки.

А всё это дополнял гул толпы. Она двигалась сюда, к его хоромам, и уже была на подходе. Вот обогнула она двор гетмана, покатилась прямо к его царскому крыльцу, плеснулась Матюшке под ноги и исторгла из себя двух казаков, крепко державших какого-то монаха. И те толкнули вперёд этого монаха, как будто принесли дань ему, царю. От толчка монах поскользнулся на ледяной тропинке, взметнулись полы рваной рясы, но всё же он устоял. Оправив жиденькие волосики, он поднял глаза на него, на Матюшку, и облизнул губы с запёкшейся на них кровью.

Вид его был неприглядным, но Матюшка узнал сразу же его. Это был тот самый чёрный монах, так озадачивший его в Волхове…

«Почему он здесь? Что всё это значит?» — тревожно пронеслось у него в голове.

И он непроизвольно посмотрел в сторону хором царицы, заметил, как в окнах горницы мелькнуло чье-то лицо, затем появилось другое. И они тотчас же отшатнулись от окна, когда увидели огромную толпу донцов, окруживших царские хоромы.

Ему же сейчас было не до царицы, не до её страхов. Он сам был напуган этой волной гнева донцов и внезапным появлением опять того же монаха, о котором он уже забыл.

— Государь! — сняв шапку, выступил вперёд и поклонился ему казак, здоровенный детина, похоже, заводила всего вот этого. — Дак вот, чернец говорит непригожее! Чего и сказать не уметь!..

Казак замялся, переступил с ноги на ногу под крыльцом. Не решаясь говорить дальше, он пару раз неуклюже сунул вперёд руку с зажатой в ней шапкой, как будто